— Ничего, —снисходительно отметил отец Петр, — не человек для агапы, а агапа для человека.

— Мырассчитываем на вас, — сказал ему Урфин Джус.

— Понимаю,берусь опубликовать в журнале проблемную статью.

— Будемдавить прессом прессы, — ухмыльнулся журналист.

— Четвертаявласть, — пояснила журналистка.

— Хорошо бзарубежье откликнулось, — сказал Урфин.

— Это будеттакой резонанс, — кивнула Зоя Олеговна и обратилась к нам: — А вы что скажете?

— Ах, так вывсе в борьбе, гонят вас, — понимающе кивнула Анна. — Но как это все-таки невовремя!

Наконец-то появилсяакадемик Рачковский. Дружно ухнув, все выбежали из комнаты его встречать.

— Пока шел квам, братья и сестры, — начал он с порога, — у меня вертелась всемандельштамовская строка «Я буду метаться по табору улицы темной». Вам неприходило в голову, что по латыни Фавор читается именно как «табор»: То естьгреческая фита, как мы ее читаем по Рэхлину, дает латинскую тэту в прочтенииЭразма. У нас, выходит, фита, у них — тета. Теперь смотрите далее. У нас —вита, у них — бета. У нас — Фавор, у них — Табор.

— Так это что— даже табор темной улицы может быть преображен в Фавор? — спросил Грушин.

— Хотите сморозца чайку? — предложила Зоя Олеговна.

— Чайку,чайку, — кивнул отец Петр.

Она принеслаРачковскому чашку чая, положила в розетку варенье.

Все вдругзамолчали и дружно наблюдали, как Рачковский дует на кипяток, как накладываетваренье в чай. Как отпивает, морщится, приговаривает:

— Горячо,горячо.

— МихаилМихайлович, — нарушил паузу отец Петр. — Позвольте довести до вашего сведениянекоторые подробности. С одной стороны, сейчас повсеместно, буквально во всеххрамах, развилась новая ересь: послушание иерархии. То есть как иерархияскажет, так и поступай, так и служи. И этой ереси надо как-то противостоять. Ас другой стороны, напомню вам, что наша община, состоящая из цвета московскойинтеллигенции, с самого начала своего существования находилась под пристальнымвниманием органов и косыми взглядами священноначалия.

— Разумеется,— подтвердил Рачковский, — священноначалие поглядывало на наши реформаторскиеначинания подозрительно и, как вы выразились, косо. Как это у Овидия: ан нэсцислонгас рэгибус эссе манус...

Всеуважительно закивали и многозначительно переглянулись.

— Япо-латински ни бум-бум, — успела шепнуть мне Анна. — Но что-то у них явно нетак. Еретики, может быть. Для Стрельбицкого все пропало. Не поведу ж я егокрестить к раскольникам!

— Где большедвух, там говорят вслух, — укорила нас Зоя Олеговна. — Это признак невроза —шептаться в обществе.

— От косыхвзглядов они перешли к погрому, — выкрикнула в сердцах журналистка.

— Они у насотбирают Рождественский храм, церковный дом, разгоняют общину, мы вот-вот окажемсяна улице, — горячо продолжал журналист.

— Как, наулице, у нас же два храма, что, и Введенский храм тоже отбирают? — встрепенулсяРачковский.

— МихалМихалыч, простота, — печально покачала головой Зоя Олеговна. — Ну причем здесьВведенский храм?

— Тычто-нибудь понимаешь? — спросила меня на ухо Анна, тревожно поглядывая на ЗоюОлеговну. — Почему у них два храма? Говорю тебе — это секта.

— Так онпринадлежит общине или нет? — спросил Рачковский, перекладывая в чашку остаткиваренья. Большая густая капля, не удержавшись на краю ложки, шлепнулась набархатную скатерть.

Рачковскийчуть съежился и прикрыл ее блюдцем.

—Принадлежит, — ответил Урфин, — но, во-первых, тут дело принципа: раз они одинхрам отбирают, в любой момент отберут и другой…

— У васвареньице капнуло, — заметила Рачковскому Зоя Олеговна.

— Где? —удивился он, оглядывая скатерть вокруг блюдца.

— А вы блюдцена него поставили, — не сдавалась она.

— Ты мнескажи, просить мне отца Петра покрестить Стрельбицкого или не связываться? А товтянут они его в свою борьбу, — снова боязливо шепнула мне Анна.

Я пожалаплечами.

— Ладно, —вздохнула она, — что делать — буду тайно молиться отцу Киприану, чтобы он подалмне знак.

— Нас гонят,— простонала журналистка. — При чем здесь Введенский храм?

— Так оностается нам? — с облегчением вздохнул Рачковский, вытирая рот.

— Как вы непонимаете, — с досадой воскликнул Урфин. — Мы московскому духовенству —темному, необразованному, консервативному, как бельмо в глазу. Их раздражает,что у нас своя община, что мы все реформируем, что у нас свое богослужение,русский язык, агапы и, между прочим, и то, что вы, Михал Михалыч, у наспроповедуете и читаете лекции!

— Что ж, —заключил Рачковский — тут надо бороться. Мое содействие.

И он приложилобе руки к сердцу.

В концеконцов чашка с розеткой были унесены, пятно оттерто. Урфин зажег семь восковыхсвечей.

— Формальновы еще, конечно, не члены общины, вы пока что не просвещены, не приобщены, нопо закону любви, чтобы вы не остались обделенными на нашем празднике, вы тожеможете участвовать в нашей священной агапе, — обратился к нам отец Петр, —Милости просим.

— Большоеспасибо за ваше великодушное предложение, но мы пока не готовы, — отозваласьАнна, которой отец Киприан, по-видимому, еще не подал знака.

— Но вамоказана такая честь, как можно, — покачала головой Зоя Олеговна.

Отец Петрмедленно и торжественно влил вино в золотой потир. Все поднялись с места ипропели «Отче наш», после чего опять сели, сложив на коленях руки.

Стало тактихо, что часы в углу мгновенно наполнили комнату своим однообразным мернымзвуком. Слышно было, как трещит горящий фитиль, оплывая воском, да шуршат заокном машины по мокрому асфальту осени.

— ГосподиИисусе Христе, — начал отец Петр, держа на весу чашу и воздевая ее горе, —взгляни на нас, здесь сошедшихся на вечер воспоминания о Тебя, на трапезулюбви, сделай нас достойными Твоего присутствия и причастия, пошли нам ДухаТвоего Святого, — да осенит, да просветит, да подаст нам Свои святые дары ввосполнение церковных таинств, да удостоит Своей харизмы, да причислит нас кцарственному священству Небесной Церкви, да тайноводствует нами в деле познаниядел и путей Твоих! Христос посреди нас!

— И есть, ибудет! — глухо подхватил Урфин

— И есть, ибудет, — нестройно зазвучали голоса.

— И есть, ибудет — с расстановкой произнес Рачковский.

Отец Петрподнес чашу к губам и отпил, закрыв глаза. Когда он их наконец открыл, в нихбыл какой-то новый блеск. Молча он вручил чашу Урфину. Тот что-то внутренне просебя произнес, перебирая губами, и благоговейно припал к чаше. Потом передал ееЗое Олеговне, и так — по кругу. Все сидели торжественные, напряженные,притихшие. Словно это действительно было подлинное церковное таинство...Наконец, чаша настигла Анну. Она взглянула на меня беспомощно, я поняла, чтоотец Киприан так и не открыл, как ей подобает действовать, так и не подалвесть… Она подержала чашу перед собой, потом решительно тряхнула головой испросила почти отчаянно: