— Ты забралафотографии?

Наконец онаответила почти с раздражением:

— Какиефотографии? О чем ты? Подумай о себе!

Но все-такизабрала. Отдала их ему, даже не взглянув. И он сразу стал искать среди них своивоюющие облака. И, найдя, ахнул. Внизу все было черным-черно, но рваная тьмапостепенно расходилась, и из нее появлялись кипящие и смятенные багровые,оранжевые, желтые клубящиеся тучи, сулящие бурю и великие потрясения. Но делобыло даже не в этом: из них явственно выступала фигура в белом хитоне,спадавшем вольными складками. Именно она и рассекала кромешную тьму, готовуювсе поглотить. Именно она уже вела за собой эту мятущуюся охру, золото,воинственный пурпур. Было видно уже округленное плечо и широкий рукав, и дажетонкое запястье, и этот единственный, угадываемый, характерный шаг, принадлежащийХристовой поступи. И хотя лицо было сокрыто в облаках, но все Тело было ужеявлено, Оно было одушевлено, Оно пребывало в движении. Оно все было обращеносюда, к Стрельбицкому, к нам. От Него исходила всепобеждающая Сила и Власть:казалось, то Сам Господь обходил Свое Царство и, желая спасти Свое создание, изсамой бури являл Себя смущенному маловеру, дабы тот «не был неверен, но верен».

ПотрясенныйСтрельбицкий сказал Анне:

— Покрестименя. Я готов. Жалко, времени уже почти нет!

— Ты неумрешь! — закричала она.

Но он твердоповторил:

— Сделай сомной все, как подобает. Как должно. Как это делается в церкви. И пусть я будуАндрей.

Тем жевечером она достала в греческом храме крещенской воды и трижды покропила еюмужа, торжественно и отчужденно произнося над ним крещальную формулу.

Через три дняон умер, новокрещеный Андрей.

Его тело Аннаперевезла в Москву. На отпевании в церковной толпе я увидела Урфина Джуса иГрушина. Грушин протиснулся ко мне и сказал, делая плаксивое лицо:

— Жаль, чтоон так и не успел приложиться к нашей общине!

Анна потомразмножила эти фотографии, и они разлетелись по монахам и благочестивыммирянам. Одну из них я увидела совсем недавно в Подворье Троице-СергиевойЛавры. Мы разговаривали с наместником, и тут, держа благоговейно на ладониснимок Стрельбицкого, вошел потрясенный молодой иеромонах, чтобы показать намЖивого Бога.

СКАЖИТЕ ЭТОЙ ЛИСИЦЕ,ИРОДУ

Некогда весьмадолгое время моим духовным отцом был игумен Ерм, иконописец. Все вызывало в неммое благоговение: и его целомудренная подвижническая жизнь, и его внутренняякрепость и цельность — без всяких там невротических двоящихся мыслей ирасколотости воли, и его вдохновенный вид, и его безупречный вкус… Но можетбыть, более всего — его дерзновенное служение Христу, его готовность кподвигам: какая-то ослепительная грандиозность была всегда в его замыслах… Воти своих духовных детей он воспитывал в этой готовности: мы вечно что-топреодолевали, бегали от мира, сражались с искушениями, пытались «отвергнутьсясебя» и совершить нечто, превосходящее человеческую норму. И мне это было оченьпо душе.

Потому что я,как и Алеша Карамазов, тоже не могла согласиться с тем, как можно евангельскиеслова Христа о том, чтобы раздать все, взять свой крест и следовать за Ним,понимать исключительно как указание посещать воскресную обедню и ставить передраспятием трехрублевую свечку. Нет, раздать все — значит не оставить для себяничего, взять крест — значит страдать, и задыхаться, и изнемогать, а следоватьза Ним — значит полностью отдаться в Его милосердные руки.

— Учтите, —говорил игумен своим ученикам, — в эти лукавые времена от Христа можно невольноотречься — так, между делом. Даже и не заметить этого. Важен непрестанныйподвиг исповедничества.

На меня этопроизвело сильнейшее впечатление. И однажды, когда журнальный редактор прочиталмои стихи и спросил с ухмыляющимся, каким-то блудливым выражением лица: «И тычто, правда, веришь?», я ответила совсем не в тон его глумливой интонации, —серьезно и даже торжественно: «Верую и исповедую!» И при этом встала со стула.

И вот отецЕрм давал мне всякие трудноподъемные духовные задания. Даже то, что наказал мнеприезжать к нему на исповедь в Лавру первой электричкой. Надо было выйти издома часа в три ночи, доковылять до вокзала и к пяти часам утра — сквозьледяную пургу — добраться до церкви, где уже поджидал меня мой духовник. И так– дважды в неделю. То он благословлял меня причащаться каждую великопостнуюлитургию, и мы постились, как постятся отшельники, то молились до изнуренияплоти…

— Причащайтесь, — говорил он, — толькообязательно каждый раз тщательно готовьте себя к этому, чтобы это непревратилось у вас в привычку!

Много было у него ко мне практическиневозможных поручений. То он собирался открыть скит на Мезени и посылал менятуда на разведку, то давал послушание выучить чуть ли не в одночасьедревнегреческий. То поручил мне достать подложный паспорт кавказскомуподвижнику. То дал мне задание расследовать… убийство Александра Меня и«отыскать убийц».

Потому что я сказала ему:

— Милиция совсем ничегоне знает — даже к нам домой приходил следователь и все спрашивал, спрашивал, аведь мы видели отца Александра лишь однажды... Все их версии никуда не годятся,там концы с концами не сходятся, убийцу ищут явно не там.

Вот отец Ерм и сказалвесьма серьезно:

— Ну вот вы ирасследуйте, а потом расскажете мне.

Странные мыслизашевелились в моей голове, во всяком случае, я подумала:

— Боже, за кого же онпринимает меня?

И даже еще хлеще:

— За кого же я себяперед ним выдаю!

И долго я потом ещечитала всякие мемуары об отце Александре, вникала в его книги, собирала свидетельства,знакомилась с меневцами, перебирала возможные мотивы, по которым можно было егоубить, словом, действительно получалось, что «искала убийц».

А однажды наш суровый игумен послалменя «выбрасывать на помойку, а еще лучше — в заросший овраг, в пруд, чтобникто не нашел», привезенных ему с Украины расписных глиняных униатскихангелов, «все это еретическое католичество, весь этот лисий иезуитский дух»…

И мой муждаже язвительно заметил, что если бы отец Ерм благословил меня принять монашество,я бы тут же и постриглась, не рассуждая.

Как только ончувствовал, что мир начинает ловить его, втягивая в свои будни, навязываякакие-то привычки, он тут же бросал насиженное место и перебирался в другоймонастырь, — скорее всего это было искушение. Потому что он сам же меня учил,что каждое испытание надо проходить насквозь.

Так оноставил Лавру и переехал, правда, испросив на то благословения старца Игнатия,в Свято-Троицкий монастырь. Но потом и там ему стало тесно, он оброс бытом и,как он сам жаловался, закоснел. И тогда добился, чтобы ему отдали разрушенныйПреображенский монастырь в семи километрах от его обители. Он обещал, чтоустроит там иконописный скит со строгим монастырским уставом и будет обучатьмолодых иноков тонкостям «богословия в красках».