– О да, у Женечки была трудная жизнь, это верно,впрочем, я не знаю человека, у которого в те годы была бы легкая жизнь… Даже всамых благополучных, казалось бы, семьях в любой момент могла произойтитрагедия. Ночные аресты, постоянный страх… Женечкин отец не вынес и покончил ссобой. Он был детский врач, его обвинили в том, что он отравил дочку одноговажного лица. Бред, чистейшей воды бред, но Женечкин отец предпочел уйти изжизни сам, не дожидаясь ареста… По крайней мере его близких не объявили членамисемьи врага народа, как это было принято в те годы, и даже в газетах напечаталио его трагической гибели. Это все представили как несчастный случай, ведь онвыбросился из окна. А Женечка была красавица, настоящая красавица, от которойтрудно отвести взгляд. Я видела ее фотографии тех лет. За ней многие ухаживали,но она не хотела выходить замуж и, когда началась война, сразу же ушла нафронт. Она училась в медицинском и, конечно, на фронте работала в госпитале…Там и встретила свою любовь, молодого красавца летчика. Очень типичная по тем временамистория. Они поженились. Валентин вернулся на фронт и был на удивление удачлив.Войну закончил Героем Советского Союза. У них родился ребенок, девочка,Лизонька. А потом… Валентина вдруг арестовали по чьему-то ложному доносу, уЖенечки отобрали квартиру, она с Лизонькой уехала из Москвы, и там в какой-тоглуши Лизонька умерла от крупозного воспаления легких…

Девочки слушали, затаив дыхание. А Жанна Петровна вдругкак-то странно закатила глаза и начала декламировать:

В голубой далекой спаленке

Твой ребенок опочил.

Тихо вылез карлик маленький

И часы остановил.

Все как было. Только странная

Воцарилась тишина.

И в окне твоем – туманная

Только улица страшна.

Словно что-то недосказано,

Что всегда звучит, всегда…

Нить какая-то развязана,

Сочетавшая года.

– Ох, старость не радость, я забыла, как дальше…

– А дальше вот, – воскликнула Даша.

И прошла ты, сонно-белая,

Вдоль по комнатам одна.

Опустила, вся несмелая,

Штору синего окна.

И потом, едва заметная,

Тонкий полог подняла.

И, как время безрассветная,

Шевелясь, поникла мгла.

А закончили стихотворение они уже вместе:

Стало тихо в дальней спаленке —

Синий сумрак и покой,

Оттого, что карлик маленький

Держит маятник рукой.

– Боже мой, ты любишь Блока? – восторженнозакричала Жанна Петровна.

– Очень люблю, – смущенно призналась Даша.

– А какое твое самое любимое стихотворение?

– Я даже не знаю.

– А мое:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю.

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою…

И еще вот это:

Под насыпью, во рву некошеном,

Лежит и смотрит, как живая,

В цветном платке, на косы брошенном,

Красивая и молодая.

– Да, я это тоже очень люблю, – кивнулаДаша. – А еще «Скифы». И «Пушкинский дом», да и вообще…

– Невероятно! Просто невероятно! Я думала, в наши днимолодежь никаких стихов не читает, и вдруг такой приятный сюрприз… А ты,Олечка, любишь стихи?

– Не очень, – ответила Оля.

Даша удивленно на нее взглянула. Она-то точно знала, что Олялюбит стихи, и особенно Марины Цветаевой. Но сочла за благо промолчать. Мало личто пришло Оле в голову.

– Извините, Жанна Петровна, а что было дальше? –спросила Оля.

– Ах да, я отвлеклась… так на чем мы остановились?

– Умерла дочка Евгении Митрофановны.

– Да-да, конечно… «В голубой далекой спаленке…»

«Неужели она сейчас по новой начнет Блока читать?» –ужаснулась Даша. Но Жанна Петровна продолжала:

– Вот тут начинается странность… То есть какой-тотаинственный период в жизни Женечки. Она пропала…

– Как? – вырвалось у Оли.

– Да я сама не знаю! Я ведь ее тогда не знала, мне еежизнь известна только с ее слов. А в ее изложении начиная с сорок девятого годаи примерно по пятьдесят седьмой какой-то провал. Об этих годах она никогда неговорила. Никогда! Сколько я ни спрашивала, она всегда наотрез отказываласьговорить.

– Как странно… – заметила Даша.

– Более чем странно.

– А может быть, ее тоже арестовали? – спросилаОля.

– Ну и что? Почему же надо было это скрывать? В те годычуть не полстраны по тюрьмам да лагерям сидело, и в основном без всякой вины,чего ж тут стесняться-то? Нет, я думаю, там что-то другое было, может быть,какая-то несчастная любовь…

– Ну а потом-то что? – в нетерпении спросила Оля.

– В пятьдесят седьмом году Женечка вновь появилась вМоскве и поселилась в коммунальной квартире, где я жила вместе с родителями.Она меня сразу в восторг привела. Красавица! И вообще необычная очень…

– Чем необычная? – заинтересовалась Даша.

– Ну, как вам сказать… Независимая очень была, на кухнес соседками никогда не сплетничала, ни в каких квартирных склоках неучаствовала, очень за собой следила. Тогда женщины гораздо меньше внимания себеуделяли, да и в продаже ничего ведь не было, а она всегда одета была сиголочки, шила потрясающе, кремы у нее какие-то удивительные были, пудреница согромной розовой пуховкой… Помню, эта пуховка просто потрясла мое воображение.Мне казалось, что такие вещи только в заграничных фильмах бывают…

– Она работала где-нибудь?

– Конечно! Работала врачом в поликлинике Большоготеатра. Кстати, если бы она сидела, ее бы в те годы в эту поликлинику вряд ливзяли… Она была прекрасным фониатором.

– Это что такое? – спросила Даша.

– Это врачи, которые голосовые связки лечат, – сознанием дела объяснила Оля.

– Верно, – кивнула Жанна Петровна. – А тыоткуда знаешь?

– Так у меня папа певец.

– Да? И где же он поет? – заинтересовалась ЖаннаПетровна.

– Он в театре не поет, – неопределенно ответилаОля.

– А где? Где он поет?

– Ну, он дает концерты… Он много ездит…

– А что он поет? Какую музыку?