делах. Он был из тех, кто полагает, что добродетель – это значит воздерживаться от зла, и кто не понимает, что в Евангелии, которое они, впрочем, строго исповедуют, самое великое, – это любовь к раскаявшемуся грешнику, которая вызывает на небе больше радости, чем постоянство сотни праведников, эта вера в возвращение заблудшей овцы; словом, самый дух Христов, который явствует из всего его учения и парит над всеми его словами, а именно: что любящий, даже когда он заблуждается, выше того, кто идет прямой стезей, но одиноко и холодно»...

Надо отметить, что, служа для объяснения личности Кароля, все эти изложения его взглядов и верований, в сущности, для романа вовсе не нужны, так как в нем они не являются определенным поводом для какого-нибудь столкновения. Но в том-то и дело, что в жизни именно эти взгляды, убеждения и отношения Шопена «к реальным фактам жизни» (о которых Жорж Санд в только что приведенном выше отрывке из «Истории моей жизни» говорит, как о таких факторах, которые якобы «не вызывали столкновений» между ней и Шопеном, ибо они будто бы их взаимно никогда не оспаривали и друг друга за них не упрекали) – в сущности, именно они-то и создавали, мало-помалу и совершенно незаметно, пропасть между Жорж Санд и Шопеном.

9)Лукреция, подобно автору «Истории», тоже говорит Альбани:

«Я его принципы и идеи знаю на основании того, что ты мне о них говоришь ежедневно, ибо, что касается его, то я должна сознаться, что он мне никогда не читал наставлений»...

Но и Лукреция, и Жорж Санд отлично отдавали себе отчет, насколько эти принципы их несходны, и как это несходство вызывает, в сущности, ежеминутное разное отношение ко всему окружающему. Например, большое неудовольствие Кароля вызывается следующим пустяшным обстоятельством:

«Лукреция обеспокоилась, услышав, что Боккаферри, бедный актер, которого она много раз спасала от ужасов нищеты, хотя и никогда не питала к нему ни малейшей любви, ни малейшей тени увлечения, вновь впал в бедственное положение, полное лишений. «Как? Еще раз он до такой степени в долгах?» – сказала она, когда Сальватор немного поподробнее рассказал ей о нем. – «Неужели же невозможно спасти этого несчастного от его беспорядочности и беспечности?»...

И она спешит помочь своему бывшему сотоварищу по профессии, что вызывает со стороны Кароля припадок чуть не ревности и скрытого неудовольствия. Но не подобное ли скрытое неудовольствие явно сквозит в следующих строках Шопена к родным, написанных еще осенью 1845 года:

...«Луиза меня спрашивала о Леру. Он теперь живет довольно близко, в Буссаке, в 8 милях отсюда... У него там привилегия на типографию, где он печатает «Просветителя»... Тем не менее, эта типография еще не функционирует по его новому способу, ибо у Леру, как у всех, есть свое но – он вечно начинает и никогда вполне не кончает. Когда он пустит в оборот великую идею – ему и достаточно. То же самое и с его новой машиной, которую он не докончил или не довольно усовершенствовал. Она действует, но недостаточно верно. Это уже стоит ему и разным его друзьям (в том числе, в особенности, хозяину собачки Коко)[594] несколько десятков тысяч франков; ему нужно еще вдвое столько же, да на прибавку еще волю и особенно выдержку, но ведь все вместе невозможно сразу найти. Тем не менее, эта штука существует, и вскоре какой-нибудь эксплуататор возьмется за нее, украсится чужими перьями и представит ее всему миру. Уже были, и теперь есть таковые, желающие купить у Леру изобретение, чего он не хочет. Кроме двух томов «Humanité»,[595] еще много есть его статей в «Энциклопедии» и в «Обозрении», где «Консуэло». Во всем, что он пишет, есть последовательность. В «Обозрении» есть несколько очень ценных его речей, некоторые не окончены»…      

И действительно, Шопен весьма критически и скептически смотрел на бесконечные денежные пособия, даваемые Леру. Не менее неодобрительно, чем к этой постоянной денежной поддержке Леру, Шопен относился и к помощи, оказываемой Жорж Санд актеру Бокажу (в самом имени которого есть созвучие с именем Боккаферри).

10)Или вот еще черта Шопена, приписанная и Каролю. Уже много раз говорилось со слов хорошо знавших Шопена людей о том, что он, в сущности, любил лишь трех или четырех друзей, да своих родных, а от всех остальных от всего громадного круга своих артистических и светских знакомых, в сущности, всегда скрывал свое «я» за неприступной стеной изысканной любезности, вежливости и светского приятного разговора.

Жорж Санд рассказывает в «Истории» (что мы уже и приводили в V главе) о том, как он после вечера, проведенного в каком-нибудь избранном салоне, где всех восхищал своей гениальной игрой, своими мимическими представлениями и веселой непринужденной болтовней с молодыми девушками (об этом говорит и Лист), возвращаясь домой, точно снимал с себя вместе с фраком и всю эту внешнюю веселость и любезность, и часто проводил бессонные ночи, мучаясь разными сомнениями, размышлениями, тоской. И Ленц, и Гиллер, и Мармонтель, и Шульгоф, и Лист, и масса других подчеркивают в своих воспоминаниях о Шопене его недоступность перед посторонними при очаровательной внешней любезности. Никс прямо утверждает, что Шопен гораздо более позволял себя любить, чем сам любил своих друзей,[596] что часто он за глаза и в глаза относился совершенно иначе к людям, и что душа его почти всегда была скрыта даже от самых его, казалось бы, ближайших друзей, за единичными исключениями.[597] Автор «Лукреции» тоже говорит следующее о своем герое:

...«Это существо недостаточно входило в общение с себе подобными. Он понимал лишь то, что было подобно ему самому; свою мать, чьим он был чистым и сияющим отражением; Бога, о котором он составил себе странное понятие, согласное со своим складом ума; и, наконец, какую-то химерическую женщину, которую он создавал по своему образу и подобию, и которую любил в грядущем, не зная ее. Все остальное существовало для него лишь как несносный сон, от которого он старался избавиться, живя одиноким среди своего круга. Всегда погруженный в мечтания, он не имел чувства действительности.

В детстве он не мог взяться за острое орудие без того, чтобы не порезаться; в зрелом возрасте он не мог столкнуться лицом к лицу с несхожим человеком без того, чтобы не почувствовать болезненного потрясения от этого живого противоречия. Что его предохраняло от постоянного антагонизма – это была намеренная привычка, вскоре ставшая прирожденной, – не видеть и не