слышать того, что ему вообще не нравилось, не касаясь его личных привязанностей. Люди, которые не думали так, как он, делались в его глазах чем-то вроде призраков, а так как он был очаровательно вежлив, то можно было принимать за благосклонную любезность то, что для него являлось лишь холодным презрением или даже непобедимым отвращением. □

Очень странно, что при подобном характере молодой принц мог иметь друзей, но у него они были, не только друзья его матери, которые ценили в нем достойного сына благородной женщины, но и сверстники, которые горячо его любили и думали, что и им любимы. Сам он думал, что очень их любит, но это было скорее в воображении, чем в сердце. Он составил себе высокое понятие о дружбе, и в дни первых иллюзий охотно верил, что его друзья и он, воспитанные почти одинаково и в одних и тех же принципах, никогда не переменят своих убеждений и никогда не придут к формальному разногласию...

...Он был по внешности так мил и любезен, благодаря своему воспитанию и природной грации, что он имел дар нравиться даже незнакомым. Его прелестное лицо предупреждало в его пользу; хрупкость его сложения делала его интересным в глазах женщин; большая и приятная культурность его ума, мягкая и любезная оригинальность его беседы привлекали внимание образованных людей. Что касается людей менее тонкого разбора, то им нравилась его превосходная вежливость, и они тем более к ней были чувствительны, что не понимали по своему искреннему добродушию, что это было исполнением обязанности, и что симпатия тут не играла никакой роли. Если бы эти люди могли проникнуть в него, они сказали бы, что он не столько любящий, сколько любезный, и это было бы верно постольку, поскольку их касалось. Но, как могли они догадаться об этом, когда его редкие привязанности были так живы, так глубоки, так несомненны? Итак, его по-прежнему любили, если не с уверенностью, но с надеждой на взаимность...

В мелочах жизни Кароль был очарователен в обращении. Все формы благосклонности принимали у него необычайную грацию, и когда он выражал благодарность, то с таким глубоким чувством, что сторицей отплачивал за дружбу.[598] Даже в свою печаль, которая казалась вечной, и которой конца он не предвидел, он вносил какую-то видимую резигнацию[599], словно он лишь уступал Сальватору, который желал сохранить его жизнь»...

11) Мы не должны, по мнению Жорж Санд, видеть в Кароле Шопена, но, кроме общей им коренной черты нравственной непримиримости, – оба они требуют абсолютного совершенства, вообще ищут абсолютного на земле, неспособны принимать действительность такой, какова она есть на самом деле. В «Истории» Жорж Санд говорит, если помнит читатель:

...«Он, наверно не был создан для того, чтобы жить долго на этом свете, этот тип художника до чрезвычайности. Его грызла мечта об идеале, не умеряемая никакой философией, терпимостью или милосердием, пригодным для этого мира. Он никогда не хотел примириться с человеческой природой. Он ничего не принимал из действительности. От этого все его недостатки и его достоинства, его величие и его несчастье. Неумолимый к малейшему пятнышку, он необыкновенно восторгался всем светлым, т. к. его возбужденное воображение делало все возможное, чтобы видеть в нем целое солнце. Поэтому было сладко и жестоко быть предметом его предпочтения, ибо он вам сторицей засчитывал всякий проблеск света и удручал вас своим разочарованием, когда пробегала малейшая тень».

А в «Лукреции» мы читаем о Кароле (по случаю одного разговора, во время которого Лукреция «в первый раз много говорила Каролю о реальных вещах»):

«Но существуют такие темы, которые ум принимает, но они не овладевают сердцем. Кароль чувствовал, что Флориани только что произнесла разумную защитительную речь в пользу терпимости и желая реабилитировать человеческую природу. Тем не менее, он возмущался против действительности и не был в состоянии принимать человеческие заблуждения с иным каким-нибудь чувством, кроме вежливости, этого лицемерного великодушия, оставляющего сердце холодным и отвращение по-прежнему преобладающим.

По его мнению, у Флориани должна была бы быть более достойная ее среда, т. е. такая, какой ни для кого не существует... Должна была бы быть и слава, приобретенная менее дорогой ценой, оставаясь столь же блестящей, и, в особенности, более изящный, более поэтический отец (читай: мать),[600] хотя бы он и продолжал быть ловцом форели.

У Кароля не было узкого аристократизма, ему нравилось это простонародное происхождение, эта родная хижина, но пусть это был бы театральный пейзан[601] или разбойник Шиллера или Байрона для того, чтобы в этом отношении его ум удовлетворился. Он любил и Шекспира лишь с большими оговорками: он находил, что его характеры слишком изучены прямо с натуры, и что его герои говорят слишком правдивым языком.[602] Ему более нравились эпические и лирические синтезы, оставляющие в тени жалкие человеческие подробности; от этого он мало говорил[603] и вовсе не слушал, не желая высказывать свои собственные мысли, а посторонние выслушивать, лишь когда они доходили до известной высоты...

Словом, Флориани, говоря о самой себе, причинила ему боль. Она произнесла слова, ожегшие его, словно каленым железом... Она изобразила нравы себе подобных с ужасной правдивостью. Она рассказала о своей первой любви и назвала своего первого любовника.

Каролю хотелось бы, чтобы она об этом не имела ни малейшего понятия, чтобы она даже не подозревала о существовании зла, или забыла бы о нем, говоря с ним. Словом, он хотел бы, чтобы дополнить итог его фантастических требований, чтобы, не переставая быть нежной, преданной, доброй, страстно-пленительной, матерински-любящей Лукрецией, она была бы бледной, невинной, строгой, девственной Люси. Он лишь этого желал бы, этот бедный поклонник невозможного!»...

12) Мы должны считать, что Кароль «не Шопен», но в письме к Морису от 3 мая 1846 мы читали о том, что «в данную минуту предметом отвращения Шопена является капитан д‘Арпантиньи», точно также, как и ранее наталкивались не раз на признаки его полнейшего отвращения к разным друзьям и знакомым, посещавшим парижскую квартиру и ноганский дом Жорж Санд. Стоит вспомнить хотя бы письмо м-ль де Розьер о личностях, «наполнявших дом до царствования Шопена». А в «Лукреции» мы читаем:

«Собрались друзья; они были самых различных родов. Ни один из них не дал ни малейшего повода к ревности, но все были предметом ревности смертельной, непримиримого отвращения. Флориани смело боролась, чтобы оберечь достоинство тех, кто этого заслуживал. Некоторых она, смеясь, предоставила во власть указки Кароля, и