невеста его Люси; что он был «неутешен», потеряв ее, и потому она, Лукреция, думает, опять-таки, как Жорж Санд в своем письме к Гжимале, что, может быть, он к ней самой испытывает лишь скоропреходящее чувство. Но и Сальватор, и судьба скоро доказывают ей обратное.

6)Лукреция отдает себе полный отчет в том, что она и Кароль так же несходны, как вода и огонь; что он аристократ не только по рождению, но по всему своему духовному складу, а она плебейка; что он праведник, а она грешница; что она снисходительно относится к людским слабостям, а он требует абсолютного совершенства и не прощает ни малейшего пятнышка, ни малейшей тени. Она уверена, что если Кароль узнает ее жизнь, то испугается. Но именно поэтому она и не хочет, чтобы он заблуждался на ее счет, и потому обо всем этом она заранее толкует с другом Кароля, графом Альбани, который так же хорошо изучил натуру своего приятеля и с такой же отеческой нежной заботливостью его опекает и оберегает, как Гжимала Шопена.

«Послушай, – говорит она ему в довершение целой исповеди,[591] являющейся почти дословным перифразом письма к Гжимале, – у меня были сильные, слепые, преступные увлечения, я этого не отрицаю. Но это не были прихоти (капризы). Кажется, так называют интриги ради удовольствия, продолжающиеся неделю. Но ведь бывают и страсти на неделю... Может быть, я лучше сделала бы, если бы была развращенной, а не страстной! Я бы повредила лишь самой себе, тогда как моя страсть разбила и другие сердца, кроме моего. Но что прикажешь! Я не родилась для «философских нравов», как их называли некогда»…[592]

Но от судьбы не уйдешь, и после нескольких недель, проведенных Лукрецией в самоотверженном уходе и заботах о заболевшем Кароле (происходит это, разумеется, не на Майорке, а в окрестностях итальянского озера Изео), – она становится его возлюбленной.

«Почему, – говорит автор, убежденный, что он не говорит ни о себе, ни о Шопене, – эта женщина, которая была уже не особенно молода, не особенно красива, чей характер был совершенно обратным, чем его характер, чья неосторожная жизнь, безумная преданность своим привязанностям, сердечная слабость и умственная смелость казались резким протестом против всех принципов света и официальной религии, – почему, наконец, актриса Флориани, не желая того и даже не думая, оказала такое очарование на принца Росвальдского? Каким образом этот человек, такой красавец, такой молодой, целомудренный, благочестивый, такой поэтический, такой верующий и изысканный во всех своих мыслях, во всех своих привязанностях, во всем своем поведении, подпал внезапно и почти без борьбы под власть женщины, утомленной столькими страстями, разочаровавшейся в стольких вещах, скептической и бунтующей по отношению к тем, которых он всего больше и уважал, доверчивой до фанатизма по отношению к тем, которых он всегда отрицал, и которых он должен был всегда отрицать и впредь?»...

Вряд ли кто из биографов Жорж Санд с такой силой выразил эту антитезу двух натур, и, кажется, надо сделать лишь самое слабое усилие памяти, чтобы, прочтя эти строчки, мысленно пробежать все годы жизни на улице Пигаль, в Орлеанском сквере и в Ногане и вновь ясно воссоздать те два совершенно несхожие, абсолютно различные, мира идей, верований, привычек и отношений, в которых жили Жорж Санд и Шопен – под одной кровлей, рядом, – но каждый порознь.

7)Разумеется, первое время между любовниками царит самое светлое счастье, счастье тем более экзальтированно-возвышенное, что Кароль в начале романа является совершенно идеальным, ангелоподобным, чистым и восторженным существом, живущим в мире мечтаний и преднамеренно не желающим видеть ничего темного.

«Это была прелестная духовная натура, – говорит автор, – кроткий, чувствительный, совершенный во всех отношениях... Он в пятнадцать лет соединял в себе всю прелесть юности и серьезность зрелого возраста.

Он и остался таким же деликатным, как телом, так и духом. Но это отсутствие телесного развития зато сохранило его прелестную красоту, совершенно своеобразную физиономию, не имевшую как бы ни возраста, ни пола. Это не был мужественный и смелый облик потомка того племени старых магнатов, которые умели лишь пить, охотиться и воевать. Это не была и женственная миловидность какого-нибудь розового херувима. Это было нечто подобное тем идеальным образам, которыми средневековое искусство украсило христианские храмы: ангел, прекрасный лицом, как величественная печальная женщина, чистый и стройный линиями форм, как юный олимпийский бог, и, в довершение всего, выражение его лица было нежное, строгое, целомудренное и страстное. Таковым он был и по существу. Ничего не было чище и возвышеннее его мыслей; ничто не было упорнее, исключительнее и бесконечно преданнее, чем его привязанности»...[593]

8)И по натуре, и по воспитанию он привык жить жизнью исключительной, замкнутой, отстраняясь от всякой общественности. В своих религиозных, нравственных и политических верованиях он твердо держался разделения всего человечества на избранное меньшинство: праведников на небе, благородных, образованных, честных, изящных и чистых людей на земле, и на низменное большинство: толпу грешников в аду и толпу грязных, грубых, порочных и невежественных людей на земле. Он мог жить лишь с первыми и брезгливо отворачивался от вторых.

«С детства болезненный и слабый, он быль окружен неотступными заботами и преданнейшим уходом нежной и превосходной матери. Воспитанный под надзором этой благородной и достойной женщины, юноша во всю свою жизнь испытал лишь одну истинную страсть: сыновнюю любовь. Эта взаимная любовь сына и матери сделала их исключительными и, может быть, немного чересчур абсолютными в их чувствах и взглядах на вещи».

...«Не будучи таким строгим в исполнении религиозных обрядов, как его мать, он остался верным этому учению (католическому), которое спасает людей доброй воли и не умеет сломить злую волю других; которое довольствуется несколькими избранными и с покорностью видит, как многочисленные званые ввергаются в геенну вечную. Печальная и мрачная вера, которая вполне соответствует дворянским идеям и имущественным привилегиям. На небе, как и на земле – рай для некоторых, ад для большинства. Слава, счастье и награды – для исключений; стыд, отвратительная нищета и наказание – почти для всех. Души от природы добрые и великодушные, впадающие в подобное заблуждение, караются за него вечной грустью»...

Итак, и Кароль с детства был склонен к грусти и меланхолии.

...«У Кароля не было никаких недостатков. У него был лишь один великий, невольный и роковой: нетерпимость ума. От него не зависело открыть свое сердце чувству снисходительности ко всем, чтобы расширить свои суждения о человеческих