и в XXIX главе романа, и в «Истории моей жизни», должен был произойти до сдачи последней части рукописи в печать, а следовательно – в начале лета. Мы имеем даже основание предположить, что он произошел именно накануне дня рождения Мориса, т. е. 29 июня.

Мы смеем решительно и категорически опровергнуть утверждение Жорж Санд, что она в принце Кароле не нарисовала характер Шопена, и что те, кто это полагает, лишь «чистосердечно и невольно заблуждаются». Кто часто и чистосердечно заблуждается, так это авторы насчет своих произведений, их значения, смысла, достоинств и недостатков, а также известно, что «кто извиняется, тот сам себя и обвиняет», по французской пословице.

Конечно, Жорж Санд в «Лукреции» вовсе не изобразила подлинный свой роман с Шопеном, и не свои, и не его поступки, и не те поводы, которые в действительности вызвали столкновение, охлаждение и расхождение. (В романе главным из таких поводов является ретроспективная ревность Кароля к прошлому Лукреции, имеющей четверых детей от разных отцов и немало других «воспоминаний»). Поэтому, конечно, глубоко заблуждаются те, кто искал и ищет в этом романе изображения действительных происшествий, а еще более заблуждались все те, кто полагал и даже утверждал в печати, что «Лукреция» послужила одной из окончательных причин разрыва между Шопеном и Жорж Санд.

«Лукреция» – это уже подведенный итог, это заключение, это то размышление, которое следует за окончанием какого-либо сердечного конфликта или жизненного романа, когда все выяснилось, когда нет более иллюзий, нет более ни розовой, ни голубой дымки, все окутывающей своим волшебным покровом, и когда место поэтических мечтаний заступила трезвая, прозаическая, рассудочная критика всего происшедшего. И сознательно или бессознательно, вольно или невольно, но Жорж Санд взяла предметом своего критического анализа и психологического этюда именно характер Шопена, характер такой, как у Шопена. Оспаривать это – оспаривать впечатление читателя, который судит результаты, а не намерения автора – невозможно. И смеем думать, что читатель, внимательно следивший за нашим изложением биографии Жорж Санд, еще менее, чем кто-либо другой, будет в состоянии отрешиться от властно навязывающихся аналогий и черт сходства, доходящих подчас до полного тождества.

Конечно, Жорж Санд права, говоря, что искусство – не жизнь, и что средства его и способы его создавать характеры и образы – иные, менее сложные и более прямолинейные. Но про художественное произведение можно сказать то же, что Толстой говорит о снах: «Все в этом сне, как и всегда во сне, было ложно, кроме чувства, вызвавшего его». В художественном произведении все может быть фантастично и несходно с действительностью: поступки героев и место действия, имена и хронологическая последовательность событий, сила общего колорита и степень отдельных чувств героев, соотношение великих их пороков с невеликими или слабыми добродетелями, – все это, конечно, не списано рабски с действительности. Но сущность вещей или людей, послужившая источником, зерном, из которого развилось или излилось произведение, – истинна. И в «Лукреции» этим зерном была сущность таких разных двух натур, как Жорж Санд и Шопен, и именно, – что бы там ни утверждала Жорж Санд, – исключительность натуры героя, принца Кароля, в столкновении с жизнью, с обыкновенными, из плоти и крови сотворенными людьми.

История Кароля и Лукреции, конечно, не доподлинная история писательницы и великого композитора, но не потому, что Кароль «не имел прав гения, не будучи гением» и не походил на Шопена, а потому, что сама Лукреция в романе гораздо менее гениальна, чем в жизни, а вследствие этого, причин и поводов взаимных столкновений и расхождений в романе гораздо меньше, чем было в жизни. Все они упрощены и сведены к одному синтезу – исключительной любви и исключительной ревности. В действительности же этих поводов и причин был легион, и все они происходили от совершенной противоположности двух гениальных натур, воспитания, привычек, склада жизни. И вот это-то и послужило темой романа, темой, разработанной великолепно, с удивительным мастерством, но, – именно благодаря этому мастерству, и несмотря на все старания автора написать непохоже на реальную истину, – темой все время слышимой. Это своего рода талантливо написанная «соната в виде вариаций», где автор с неподражаемым искусством «видоизменяет тему», преподносит нам ее в разных видах, но всякий любитель музыки, даже не из особенно ученых, сразу ее узнает. Но независимо от такого общего сходства тем в романе и жизни, у героя романа много и «специальных примет», на которые нельзя не обратить внимания.

1)Кароль, хотя он и не сочиняет ноктюрнов и сонат, не дает уроков и проводит жизнь в полном бездействии, – конечно, не обыденный человек. И Лукреция, – не могшая знать, что она впоследствии напишет «Историю моей жизни», где будет это отрицать и утверждать, что «ведь принц Кароль не артист», – прямо говорит о нем другу его, Сальватору Альбани: «это натура артиста».

2)Курьезно также, что до сих пор никто, ни из поверивших Жорж Санд наслово защитников и друзей, ни из нападавших на нее из-за Шопена врагов, не указал и не обратил внимания на одно маленькое, но характерное обстоятельство: Кароль – имя польское. Кароль это по-польски Карл. Принц Карл, хотя и носит фамилию Росвальд, – поляк, славянин. Может быть, это и «ничего не обозначает», но это характерная мелочь, и мы ее забывать никак не должны.

3)Кароль не гений, не художник, а тем паче не музыкант по профессии, – Боже сохрани! Но вот что странно: когда он заболевает на берегу озера (не Средиземного ли моря?) и бредит в лихорадочном жару, и его больному воображению представляется все окружающее в фантастическом виде, а все звуки и образы доходят до его сознания преображенными, то ему кажется, что одна из дочерей Лукреции не говорит, а все время поет Моцарта, а другая – Бетховена. Удивительно музыкальный этот польский принц!

4)Кароль «не Шопен», но при их первом знакомстве оказывается, что ему тоже ровно на 6 лет меньше, чем Лукреции: ему 24 года, а ей 30 (читай: ему 27, а ей 33).

5)Лукреция, конечно, не писательница, а актриса (хотя она все-таки, как оказывается, пописывает то драмы, то комедии!). Она также не пишет никакого письма другу Кароля, графу Альберту Гжимале, то бишь графу Сальватору Альбани, но она на словах спешит рассказать ему историю всех своих предшествующих увлечений и романов, с совершенно той же бесстрашной честностью, как Жорж Санд в своем письме к Гжимале. Мало того, она тоже знает, что у Кароля была первая любовь, м. б. еще не вполне забытая,