Тот, кто находится в тисках мании, часто теряет чувство меры, проникается идеей собственного величия и делает плохой выбор. Но пожалуй, хуже всего было то, что Эрнест утратил всякую способность к критическому осмыслению, когда дело касалось творчества. И писал он плохо – слова подпитывались маниакальными заблуждениями, а не подлинным вдохновением и даже не повествовательным импульсом. «За рекой, в тени деревьев» полон изъянов, начиная с принципальной непривлекательности полковника и заканчивая нереальностью того, что молодая, красивая, родовитая женщина влюбляется в сварливого и говорливого пятидесятилетнего мужчину, у которого на уме одна война, еда и их очень сомнительная любовная связь. В книге полно повторений и потворства желаниям автора: полковник постоянно спрашивает «дочку», любит ли она его, и она отвечает: да. Все делается «умело», «по-настоящему» или с использованием еще какого-нибудь наречия, которое употребляется со звонкой «значимостью»: так, например, Рената «хорошо и твердо пережевывает стейк». Книга небрежна, не отредактирована, отсутствуют необходимые сокращения или все это, вместе взятое: Хемингуэй описывает Большой канал на холодном ветру, и дома вдоль него «с очертаниями четкими и рельефными, как в зимний день, а день и в самом деле был зимний».

Наиболее отчетливо книга показывает, каких масштабов достигло самообольщение Хемингуэя. Взять хотя бы один пример: полковник действительно верит, что восемнадцатилетняя графиня любит его, как верил и Эрнест, что восемнадцатилетняя Адриана Иванчич любит его. К тому моменту, когда Эрнест написал большую часть романа, он несколько раз виделся с Адрианой, но, вероятно, не объяснялся в любви (если только в шутку), и на каждой их встрече присутствовала Мэри и один из членов семьи Иванчичей. Понятно, что он хотел большего, и второе посещение Венеции в следующем году, похоже, Эрнест планировал именно с мыслью о более интенсивных ухаживаниях за Адрианой. В откровенной любовной сцене в «За рекой, в тени деревьев» полковник ласкает Ренату в гондоле, а потом занимается с ней любовью в гостиничном номере в «Гритти-палас». Этот сценарий Эрнест считал возможным воплотить в жизнь со своей настоящей венецианской возлюбленной.

Во время маниакальной фазы больные верят в гениальность своих мыслей и хотят заставить других слушать себя; эта особенность безошибочно угадывается в утверждениях Эрнеста по поводу собственной рукописи в то время, когда он писал роман, когда правил его и даже когда читал негативные отзывы критиков. В минуту относительного спокойствия он писал Чарли Скрибнеру: «Это очень красивый роман, написанный для того, чтоб утереть нос выскочкам, и написанный так хорошо, как я вообще могу писать». Он продолжал, как будто бы защищаясь: «Роман лучше, чем любой другой сукин сын, живой или мертвый, мог бы написать… Сама красота романа». Эрнест с удовольствием описывал свои достижения в напыщенных спортивных метафорах, сравнивая, например, свой талант на этом этапе творческого пути со скаковой лошадью: «Только спустя полсотню лет я осознал, что ни разу не ослаблял поводьев и не пускал коня вскачь». В это же время Эрнест стал приписывать себе мнимые спортивные подвиги: так, он сказал Скрибнеру, что охотился на лис и впервые сел в английское седло; в другом письме он говорил, что проехался по «скату» в седле «биртрэп», за 100 долларов, по-видимому, на родео. Распространяя свое спортивное мастерство и на Грега, Эрнест говорил, что мальчик может проехаться на лошади без седла настолько профессионально, что не упадет даже подложенная под его ягодицы открытка. Еще Эрнест утверждал, что молодым человеком выбил хоум-ран из парка на крупнейшем стадионе в «верхней Мичиганской лиге», и у него есть фотография, доказывающая это. Так он подпитывал все более грандиозные ожидания от новой книги: одному интервьюеру Эрнест сказал, что он не пытался сыграть без хитов с «За рекой, в тени деревьев»: «Собираюсь выиграть со счетом, может, двенадцать: ноль или двенадцать: одиннадцать».

Спорт (особенно бокс) и литература каким-то образом стали для Эрнеста одним и тем же. В письме к Чарли Скрибнеру, написанном вскоре после пятидесятого дня рождения, он воображал себя на ринге вместе с другими писателями. Эрнест знал, что ему никогда не удастся победить «мистера Шекспира», т. е. «мистера Анонима», зато он побил бы мистера Тургенева и мистера Мопассана и считал, что у него есть шанс против мистера Толстого. В том же духе он продолжал в следующем месяце, когда давал в своем люксе в «Шерри-Низерленд» в Нью-Йорке интервью Лилиан Росс для «Нью-Йоркера». За прошедший месяц он отшлифовал аналогию и сказал Росс: «Я начал очень скромно и побил мистера Тургенева. Затем – это стоило большого труда – я побил мистера де Мопассана. С мистером Стендалем у меня дважды была ничья, но, кажется, в последнем раунде я выиграл по очкам». Эрнест продолжал сомневаться насчет Толстого и на сей раз заявил, что еще не готов выйти на ринг против великого военного романиста.

В том же ключе Эрнест начал переписывать собственную военную биографию, намекая на то, что сражался на обеих мировых войнах, несмотря на то что он не участвовал в реальных боевых действиях ни в каком звании. В каком-то смысле в этом не было ничего нового – сразу же после того, как он был ранен при исполнении обязанностей шофера санитарного автомобиля в Италии в 1918 году, Эрнест стал утверждать, что сражался не только вместе с итальянской армией, но и вместе с ардити. И хотя ему пришлось столкнуться с неприятностями из-за ношения оружия в годы Второй мировой войны, несмотря на то что он был всего лишь военным корреспондентом, теперь Эрнест открыто хвастался совместной деятельностью со Свободными французскими силами. Он начал хвастаться количеством убитых немцев.

В одном таком письме, написанном в 1948 году, Эрнест сообщал Арчи Маклишу, что был капитаном Свободных французских сил, что в Хюртенвальде Бак Лэнхем назначил его вторым лейтенантом, что он пережил 104 дня сражений и убил двадцать шесть «фрицев», причем все они были вооружены, «наверняка». Он подробно описал убийство семнадцатилетнего немца (в письмах к другим корреспондентам Эрнест рассказывал о других похожих убийствах, иногда в совершенно отвратительной манере).

В те месяцы Эрнест еще не раз будет искажать собственную биографию, и многое из того, о чем он сообщал, было необъяснимым и будто злорадным: он говорил, к примеру, что его сестру Кэрол избил до потери сознания и изнасиловал сексуальный «извращенец», что у него жила прабабушка в Шайенне[80] и его предки участвовали в Крестовых походах, что как-то зимой он «изучал» право и что он, брат и сестры[81] в детстве учили немецкий язык. Эрнест редко хвастался сексуальными подвигами, отчасти потому, что его реальный опыт был скромнее, чем приписывали ему легенды, но в 1949–1950 годах он говорил Скрибнеру, что в свой день рождения «трахался три раза», а в другом письме написал, что теперь «трахается лучше», чем в двадцать пять лет, и что теперь у него, помимо трех графинь в Венеции, есть «прекрасная» новая шлюха на Кубе. (Это был один из немногих периодов в его жизни, когда Эрнест покровительствовал – или по крайней мере утверждал, что покровительствует, – проституткам).