И все же Эрнест любил хороший петушиный бой – традиция длинная и почтенная на Кубе, возникшая еще среди местного племени таино. Когда Эрнест жил на острове, и петушиные бои, и ставки на деньги были законными. С петушиными боями Эрнеста познакомил его садовник Пичило в 1943 году, который разводил бойцовских петухов. Петушиные бои с тех пор стали неотъемлемой частью жизни в «Финке», и очень нравились, по слухам, Гэри Куперу. У бойцовских петухов удаляются бородка, гребень и мочки ушей, а также большая часть перьев. В некоторых традициях часто удаляются также естественные шпоры птиц и заменяются миниатюрными серебряными шпорами, хотя на Кубе естественные шпоры птицы обычно снимают, заостряют и снова прикрепляют. Двух бойцовых петухов выпускают на площадку, которая называется ареной, и оставляют драться друг с другом до смерти, а иногда всего пятнадцать или тридцать минут. Считается, что больше половины боев заканчивается в первые пять минут. Ставки – неотъемлемая часть традиции.

Эрнест смотрел петушиные бои – которые тоже представляют собой отчасти жестокое обращение с птицами-участницами, – во многом с тем же чувством, что и корриду. Конечно, сравнивать петушиные бои с корридой нельзя; трудно представить «Смерть после полудня» с петушиными боями. Слова Эрнеста в защиту петушиных боев были простыми и прямыми и широко цитировалась другими любителями (aficiones?): «Говорят, что петушиные бои – это жестоко. Но что, черт возьми, бойцовому петуху еще делать?»

Как указывал Эрнест в защиту петушиных боев, те же самые люди, кто выступал против бойцовых петухов, утверждали, что охота на голубей (еще одно любимое занятие Эрнеста на Кубе) является жестоким обращением с животными. На самом деле Эрнест во имя спорта нередко делал то, что вызвало бы негодование многих любителей животных: стрелял из автомата по акулам и взрывал их гранатами, расстреливал койотов с воздуха, иногда, несмотря на то что он это отрицал, охотился на крупную дичь с джипа; и как-то раз, подвесив тушу 514-фунтового тунца на рее над палубой, использовал ее в качестве боксерской груши.

И все же. Рене Вильярреал, кубинский мальчик, выросший в «Финке», однажды просто сказал: «[Эрнест] очень любил природу. Даже при том, что он был охотником, я никогда не видел, чтобы он вредил животному. Он всегда говорил нам: «Не бросайтесь камнями в птиц». Эрнест учил правила сосуществования человека и природы на коленях у своего отца и почитал эти правила, сделав их частью знаменитого кодекса Хемингуэя, который он никогда не менял. Одной из своих невесток он сказал, что расстался с католической церковью по одной причине: он считал, что у животных есть душа.

Если Хемингуэй и не видел никаких противоречий в своем отношении к животным, это не значит, что его представления о животном мире были простыми. На самом деле они были проникнуты разнообразными противоречивыми чувствами. Яснее всего мы можем увидеть это в его отношении к диким животным в неволе – обычно в цирках, иногда в зоопарках. Примерно с 1949 года, что совпало со множеством странных событий в его жизни, Эрнест увлекся дрессировкой цирковых животных.

Несомненно, в детстве Эрнест ходил в цирк, и, возможно, водил собственных детей в цирк на Ки-Уэсте, но цирк похоже, не занимал его воображения до Кубы. Тогда цирки представляли собой сборище всякого сброда под руководством мнимых предпринимателей и кубинских компаний, и чаще всего обосновывались в городах вроде Сан-Франциско-де-Паулу. Эти бродячие артисты облюбовали свободный участок земли недалеко от ворот «Финки», и Эрнест, со своим вездесущим любопытством, побывав на одном представлении, стал завсегдатаем цирка.

У Эрнеста было особенное духовное родство с медведями. Он записал несколько снов о медведях за несколько лет: однажды ему даже приснилось, что он занимался любовью с медведицей – он написал об этом Мэри в 1944 году – потом они обменялись рукопожатием, и Эрнест обратил внимание на ее красивый серебристый мех. Мальчишкой, говорил он, он всегда ладил с медведями, до такой степени, что даже задумывался, не пахнет ли он как медведь для других медведей. Медведь, с которым он «работал» в цирке и который ни с кем не дружил, однажды облизал ему руку и поцеловал в лицо, рассказывал Эрнест; он дружески положил свою руку в лапу медведя. Эрнест шутил, что еще пара дней – и этот медведь уйдет из цирка и отправится с ним пить во «Флоридиту». В другой раз Эрнест сказал, что убивать черных медведей неправильно, потому что они любят пить и танцевать и потому, что понимают его лучше, чем другие медведи. Как-то раз Эрнест рассказал Эду Хотчнеру об одном случае. В антракте, на одном из представлений, Эрнест увидел, как встревоженный белый медведь ходит по клетке из угла в угол. Смотритель сказал, что медведь зол, и Эрнест признался: «Я должен пройти к нему[75], но я давно не разговаривал с медведями и кое-что мог подзабыть». Он подошел к медведю так близко, как только могла подпустить решетка, и начал что-то говорить ему с «мягким, музыкальным придыханием». Медведь перестал ходить, сел, посмотрел на Эрнеста и издал несколько звуков через нос. «Будь я проклят», – сказал смотритель. «Такие медведи, как я, – объяснил Эрнест, – были всегда».

Но когда цирк вернулся в городе в сентябре 1949 года – скромный шатер поставили справа от подъездной дороги к «Финке» – то неудивительно, что на сей раз Эрнеста очаровали большие кошки. То есть киськи. Хемингуэй подружился с укротителем львов Гонсало и его помощниками. Он с удовольствием слышал львиный рев ночью, признался он другу. Мэри, которая тогда находилась в Чикаго, он написал, что тигры злые, а дрессировать леопарда вообще никто не мог.

Эрнест произвел на Гонсало такое впечатление, так очаровал его, что тот позволил ему войти в большую клетку со львами. Эрнест доложил, что «усмирял» их свернутой газетой, которой он постукивал львов по носу, если они плохо себя вели. Он осудил обычай, требовавший рассердить кошек, чтобы они разозлились и начали рычать, как нужно было для представления; вообще-то, по его словам, они были нежными существами – хотя Эрнест и научился никогда не поворачиваться к ним спиной. Хозяин цирка Моралито, с которым Эрнест тоже подружился, жаловался, что зрители идут именно на львов, но их содержание обходится дорого. Он рассчитывал на команду укротителей львов, которые работали за небольшие деньги, и постоянно боялся, что они узнают, сколько платят более авторитетные цирки. Эрнест шутил, что с удовольствием поработает укротителем львов, если дрессировщики уйдут от Моралито. Эрнест рассказал Мэри и Эду Хотчнеру, что он действительно собирался выступить на арене и что Моралито хотел объявить об этом, назвав Эрнеста на афише легендарным укротителем львов Северной Америки.

Все, что случилось потом, на Кубе стало легендой. Рене Вильярреал[76] прекрасно пересказал эту историю: он слышал, как владелец цирка объявил по всей округе, что в этот вечер в роли укротителя льва предстанет американский писатель Эрнест Хемингуэй. Рене обнаружил Эрнеста в спальне; он втирал некое вязкое зелье из бутылки виски в торс и руки. Зелье оказалось львиным салом, приготовленным из львов, которых он застрелил в Африке – так сказал Эрнест мальчику. Он втирал его в себя, чтобы пахнуть как лев для цирковых животных. Он в самом деле собирался выйти в тот вечер на арену цирка. Эрнест отказался соглашаться на отмену представления, потому что это было бы похоже на отступление. Он надел ту же одежду, которую надевал на сафари, и направился к цирковой палатке. Там он нашел Гонсало и рассказал ему о договоренности между ним и Моралито.