а я проводила время в слезах на своем балконе в компании танцующей дамы.

Как жестоко я сожалела об этом. Я пообещала окружить их заботой, в которой они так нуждались сейчас, когда потеряли свой очаг. Я больше никогда их не брошу. Я сделаю все возможное, чтобы скрасить им жизнь. Пожилая Тетушка и сестра со слабым здоровьем. Такое решение вернуло мне силы, и я решила трудиться, не покладая рук, без отдыха, так как они должны получить все, чего их лишили, но, увы, только то, что можно было купить, а им нужны были ковры, посуда, белье, пианино и многое другое. Они не разорены, у них будет свой дом в Глубоком. Половина этого дома принадлежала только им. Я повторюсь, что мы с сестрой купили Глубокое в равных долях, по пятьдесят тысяч каждая, и имение было записано на нас двоих. Но поскольку ста тысяч было недостаточно, мы взяли в Виленском банке в кредит десять тысяч, тридцать пять тысяч заняли у Лели и Тетушки. И было бы справедливо, если бы сестра и Тетушка приехали в Глубокое, как к себе домой в свое собственное имение.

Только принадлежало ли нам еще Глубокое? За всю зиму мы не получили ни одного известия, так как Глубокое было уже в Германии. Как это произошло? Да очень просто. Я всегда считала, что молитвы отца Николая в нашей замечательной городской церкви могут осуществить любое желание, и, уезжая с Димой в конце октября, мы, как обычно, отстояли благодарственный молебен Святому Николаю Угоднику, прося его хранить наше многострадальное Глубокое, которому постоянно грозила опасность из-за его расположения на пути всех армий.

После нашего отъезда ноябрь прошел худо-бедно, немцы все палили из пушек, но не наступали. Думская организация по-прежнему была в имении и делала много полезного. Но неожиданно в город пришло смятение. Начались мирные переговоры с немцами, и войска Красной Армии, как поговаривали, выводили с фронта. И как только это известие и другие, по видимости, дошли до Манековых, они в мгновение ока собрались и той же ночью сбежали, погрузив пожитки в машину и на телегу, запряженную лошадью, что есть духу, оставив невероятное количество продовольствия, медикаментов, обуви, теплой одежды и многого другого. Я не слишком вдавалась в подробности всех этих политических вопросов, и так и не поняла причины этого беспорядочного бегства, но то, что последовало за ним, все прояснило. Пятьдесят солдат 15-й части Красной Армии, придя с фронта, тотчас же оккупировали имение, а вся думская организация навсегда исчезла во тьме декабрьской ночи.

Макар претерпевал трудности со своими работниками, которые однозначно хотели организовать рабочий комитет, самостоятельно выбрать главу, отставив Макара в сторону. Теперь он чувствовал себя спокойнее. Рабочий комитет был забыт. Все вернулось на круги своя. Ничто не радовало Макара, и особенно враги, которые попытались бы перерезать ему глотку, как он себе это представлял. В городе тоже все постепенно успокоилось, и лесник Петуш привез нам в Академию целый запас продовольствия, а также известия от Макара, что все было в порядке. Но это продлилось только до конца января 1918 года, когда прошел слух, что немцы, которые все еще сидели в окопах под Поставами, устав от мороза, наверное, приняли решение прийти погреться в Глубокое. Тогда крестьяне, заслышав об этом, решили, что будет хорошо продемонстрировать свой патриотизм. Сдать имение немцам? Нет. Враг ничего не получит. Лучше пусть достанется все нам, а не врагу.

Это было решение Назимова или Растопчина, но только наполовину, так как они, лишив врага трофея, ничего не оставили и себе, тогда как отважные жители деревни были гораздо практичнее и предпочли воспользоваться чужим добром, а не разрушить или поджечь его. Только обитатели городка и особенно евреи взбунтовались. Как это!? Уступить крестьянам имение, благодаря которому они жили!? Но это ж их имение, и они не уступят его крестьянам, собравшимся унести все, вплоть до последнего кирпичика.

Они обратились к властям за поддержкой и пригнали даже армию и пушки. И когда одним прекрасным солнечным зимним днем толпа из нескольких сотен крестьян пришла к нам на двор, как на веселый пикник с женами и котомками за плечами, в которые они планировали сложить добро, город отправил военных предупредить их, что в ход пойдут пушки, если только они лишь осмелятся что-нибудь тронуть. Добрые люди оставались в нерешительности, задаваясь вопросом, что делать, так как пушки нацелились с другого берега реки. Время тянулось, терпение терялось. Может быть, потому что они не были уверены в своих действиях. Отправили за членами совета. А мятежники, которые находились в нескольких верстах, чтобы убедиться, что у них есть право разрушить постройки имения, танцевали и прыгали на снегу, чтобы согреться, и смотрели вдаль, выжидая возвращения гонцов. И вот на аллее, ведущей на вокзал, неожиданно появились пять-шесть велосипедистов в сопровождении немецкого дозора. Они неторопливо шли на разведку. Но при виде их, толпа пришла в такой ужас, что, забыв о своих мешках и не взятом добре, бросились к озеру бегом по льду к своим деревням. Дозор стоял в изумлении на пороге белого дома в пустынном дворе. Только Макар и кучеры, которые заперлись с лошадьми, отважно вышли им на встречу в ответ на их просьбу показать короткий путь к городу. Велосипедисты тоже притихли и смотрели во все стороны, изучая ситуацию и, по всей видимости, не веря своим глазам, шли по улице, которая вела к мэрии. Начальники и служащие, предупрежденные кем-то, ждали их на крыльце, держась совсем по-военному, если верить соседям. Поговорили, поиграли с телефоном, и в тот же вечер, без малейшего сопротивления, Глубокое было сдано немцам.

С какой-то стороны это было даже неплохо. Пушки затихли, аэропланы не бомбили больше, и больше не ждали чего-то страшного и ужасного, что угрожало в течение трех последних лет. Можно было вздохнуть, да и немцы оказались людьми, а не жестокими чудовищами. Общий язык был найден, и люди поняли друг друга. Макар нашел возможность отправить мне письмо, где сообщал, что я должна вернуться, поскольку стало возможно жить в Глубоком.

Но мое желание было трудно осуществить. Во-первых, я ни за что на свете не бросила бы моих дорогих людей. Мой опечаленный брат никак не мог забыть о пожаре и приехал с ними прекрасной апрельской ночью, которую я проводила в ожидании их приезда, сидя у окна моей комнаты в Академии Наук, которое выходило на Неву, и были видны Адмиралтейский шпиль и дворцы с другой стороны