медведя в дурном настроении. Он не мог привыкнуть к этой новой жизни в Глубоком, абсолютно бесцельной, даже праздной, поскольку круг его обязанностей сузился, да и к тому же он переживал, как и я, из-за смерти Виктора. Его голос не имел больше веса, и он ничего не значил на дворе, полном народа. Слишком близко к амбару зажигали костер, рискуя устроить пожар, ломали ветки деревьев, привязывали лошадей к фруктовым деревьям, брали мебель и пожитки беженцев на складе, ключ от которого у него забрали, и отвозили вещи, не говоря ни слова, в соседние деревни. Если он протестовал, на него смотрели с искренним удивлением или начинали смеяться, даже не слушая его. Что-то изменилось даже в воздухе. Эти бедные солдаты уже не были героями войны, о которых мечтал Макар, даже Крючков, похоже, был забыт. Он считал жизнь, которую вели вне фронта, слишком веселой, пили, распевали песни, танцевали, не прекращая. И это становилось уже неприлично. И еще если бы хотя бы была надежда на прекращение войны, но конца не было видно. И это длилось уже долгих три года. Жизнь, похоже, застыла в ожидании, но все были в замешательстве, так как по-прежнему раздавался грохот канонад, и вражеские аэропланы часто совершали налеты.

Глубокое разочарование и невероятное уныние охватили нашего бедного медведя. Он приходил поворчать под наш балкон, но наша минская подруга выплясывала перед ним на цыпочках с такой грациозностью, что, в конце концов, он подумал, что не такое уж это ничтожное занятие, как казалось ему сквозь его темные очки. Особенно он проникся к сестрам милосердия. Мне легко было ему говорить, что они все такие, что их партнеры по танцам и поклонники рисковали жизнью каждый день, обычно очень молодые, что и не пожили почти, и что лишить их радости, любви, веселья было бы жестоко. Кто знал, не последний ли это был бал в их жизни. Смерть всегда беспощадна и, может быть, уже поджидает их? Но медведь качал головой и говорил, что если им грозит смерть, то не следует танцевать.

Он опять взял на себя обязанности моего сторожевого пса ввиду отсутствия других дел и с подозрительностью следил за каждым моим движением. Изменения, которые произошли у меня в душе, были тяжелыми и серьезными, но с ним все было еще хуже. Я никогда не выезжала в город, кроме как в воскресенье на службу или навестить мою дорогую Раису, но, если кто-то навещал нас, прельстившись жизнелюбием нашей минской подруги, медведь нес караул под балконом, сидя на краю большого фонтана, сморкался, кашлял, бормотал что-то и бранился.

Однажды полковник, живший в окрестностях, человек очень почтенный, наведывавшийся к нам время от времени, пригласил нас к себе на фейерверк, который он устраивал в нашу честь, как он уверял. Мне пришлось согласиться. Но когда настал вечер, запрягли коней и мы были готовы к отъезду, Макар резко перегородил мне путь: «Не ездите туда, я прошу Вас. Это не фейерверк, это ужин и бал сестер милосердия».

И поскольку я посмотрела на него с досадой и удивилась его повелительному тону, он смягчился и стал меня умолять во имя моего мужа, который был бы недоволен. Ради мужа? С меня упала шляпа, а подруга уже уселась в наш шикарный автомобиль из желтой кожи и с розовыми фарами и, абсолютно расстроенная, уехала одна. Она вернулась очень поздно, в очень веселом расположении духа, но Макар не ошибся. Бал, танцы и военный оркестр сопровождали фейерверк, и мое присутствие в трауре было бы неуместно. Она помирилась для начала с медведем, которым была возмущена, и наша мирная жизнь потекла по-прежнему вплоть до дня, когда немцы, которым, по всей видимости, наскучило сидеть неподвижно в окопах, устроили такие не прекращавшиеся даже ночью канонады, что наша дама, напугавшись, убежала со всех ног. Теперь она в большей степени чувствовала себя под защитой, находясь со своим мужем, от которого она хорошо отдохнула.

Я осталась в имении, погрузившись в свои чувства вдовы индийской или скифской, и с удовольствием слушала зловещий грохот со стороны Постав. Иногда мне казалось, что все должно было сейчас умереть, погибнуть и рухнуть. Больше ничего не было нужно, поскольку наша Родина была потеряна для нас. У меня была какая-то жажда смерти и желание уйти в небытие, жажда физического страдания, которое заглушит страдания душевные. Увы! Не все подвластно нашему желанию.

Как только я получила от брата телеграмму, что он вернулся в Академию в конце августа, я поехала в Петербург на две недели повидаться с ним и обсудить, где и как провести зиму. Немцев ждали даже в Петербурге, и брату было поручено спасать из Академии Наук ценные рукописи, их перевезли в Саратовский университет. Но огромная опасность, грозившая Петербургу, побудила нас к тому, чтобы обсудить вопрос о том, чтобы не проводить зиму в Петербурге. Брат был готов рисковать собой, защищая Академию до последнего вздоха, но он боялся за свою семью. Он решил, что Наталья, моя золовка, проведет зиму с девочками в Аткарске, городе в соседнем уезде, а не в Саратове, где жизнь становилась слишком неспокойной. И занятия девочек не будут прерваны, там была отличная гимназия с очаровательной дамой во главе. Моя маленькая семья, отныне состоящая только из Тетушки и Ольги, тоже решила поехать в Аткарск с Натальей, чтобы успокоить брата, который очень переживал по поводу предстоящей разлуки и очень волновался за их судьбу, так как время было предгрозовое, и многие землевладельцы уже переехали в Аткарск в поиске убежища.

А я решила остаться с братом, чтобы ему не было грустно и одиноко. Но прежде чем обосноваться в городе, я еще раз съездила в Глубокое, на этот раз вместе с Димой. Это был первый раз после лета в Сарнах, когда я увидела его не во время визита. Он был закрытый и тихий. С нами поехал еще один молодой человек, который хотел отдохнуть и подлечиться молоком. Мы провели вместе два осенних месяца, занимая комнатки Фомича и балкон. Дима по-прежнему был вежлив, сдержан, но крайне учтив и внимателен ко мне. Что я могла еще о нем знать?

Время от времени мы ходили с ним в городскую церковь, и отец Николай служил нам заупокойную. Мы ездили и в прекрасный Березвечский монастырь. Однажды я отпустила его с Манековыми на машине на фронт, на котором было затишье, и чтобы занять его, я попросила помочь мне разобрать счета. Имение приносило слишком маленький