ему не становилось. И здесь, в её комнате, на её постели, он лишь усугублял пытку, вдыхая самый чудесный запах на свете, сжимая в трясущихся руках её шёлковую подушку. От этого его только сильнее захлёстывала тоска – единственное, что он мог чувствовать, и он почти свыкся с ней и всё равно приходил сюда, потому что иначе уже не мог.

А когда было тепло и цвели лотосы, шёл на озеро Донджи и ложился спать в лодке, в тени раскидистых старых платанов и печальных ив. Никто во дворце не мог понять эту странную прихоть. Лекари отговаривали его, ссылаясь на губительную природу ночной прохлады и влажного воздуха с болотными испарениями. Охранники, не смея оставить императора, до рассвета недоуменно переглядывались, пряча зевки в металлические наручи брони. Служанки бестолково суетились, не зная, куда нести принадлежности для утреннего омовения – на берег или в императорские покои.

Однако Ван Со это не интересовало вообще. Он не считал нужным кому-то что-то объяснять и поступал так, как хотел: спал в старой деревянной лодке, часами стоял у молитвенных башен Хэ Су, за которыми приказал ухаживать, как за живыми цветами, – и ждал.

Ждал, когда это всё закончится.

И он сможет уйти за ней.

***

Вот уже много лет никто не видел улыбку императора Кванджона, искреннюю, добрую, настоящую, равно как и его слёзы. Это было просто немыслимо.

Даже Чхве Чжи Мон, и тот давно не мог похвастаться подобным. Время шло, а император эмоционально закрывался всё больше и больше, пряча все свои чувства и их проявления глубоко внутри. Его отрешённый вид – эта каменная маска холодного безразличия ко всему и вся – нагонял благоговейный страх на слуг и придворных, и только астроном воспринимал это с обречённым пониманием.

Лишь изредка, когда при дворе появлялся тринадцатый принц, вернувшийся из своих странствий, на лице Кванджона проступало некое подобие радости – слабая тень, заметная одному звездочёту, и то потому, что он, как обычно, стоял у самого трона и видел лучше других во всех смыслах. При взгляде на Бэк А черты императора неуловимо смягчались, суровая складка между бровей разглаживалась, а в бездонной черноте глаз поблёскивал свет. Однако стоило принцу покинуть дворец, где он чувствовал себя неуютно и чуждо, всё возвращалось на круги своя: Кванджон замыкался в себе, никого не подпуская ни в прямом, ни в переносном смысле.

Чжи Мон видел, что эта броня императора из способа защиты постепенно превращается в его суть, и лишь безмолвно и печально наблюдал. Эти необратимые изменения не радовали его, но и не огорчали до такой степени, чтобы потребовалось какое-то вмешательство с его стороны. Поэтому он никогда не лез с советами и предложениями, если Кванджон не просил о них сам, а происходило подобное настолько редко, что астроном считал это скорее случайностью и даже не удивлялся.

Не удивился он и сегодня, когда в тишине тронного зала, воцарившейся после традиционного утреннего совещания министров, император вдруг поднял голову от книги и глубоко вздохнул.

Чжи Мон тут же вышел из состояния полусонного созерцания, но Кванджон вновь уткнулся в книгу, и звездочёт отвёл выжидательный взгляд. В этой сумрачной, но уже привычной тишине прошёл ещё час.

– Я сегодня не мог заснуть, – вдруг сказал император, перестав делать вид, что читает.

Он отложил книгу, с силой сжал виски и замер на троне, закрыв глаза. Его бледное лицо осунулось от усталости, недосыпа и мрачных мыслей.

– Вам нужно больше отдыхать, Ваше Величество, – смиренно проговорил астроном, а про себя подумал совершенно иное.

Для него не было секретом, что без Хэ Су Кванджон вообще перестал нормально спать и коротал ночи за чтением книг или в её покоях, куда Чжи Мон не совался ни прямо, ни косвенно.

– Я не перетруждаюсь, – прозвучал сухой ответ.

Ну разумеется, про себя хмыкнул звездочёт, поневоле сравнивая императора с пресловутым вечным двигателем. И пусть причина этого была одна: загружать себя настолько, чтобы на остальные мысли и воспоминания не оставалось ни времени, ни сил, – сути это не меняло.

– Тогда, быть может, вам стоит переговорить с придворным лекарем? – осторожно предложил Чжи Мон и тут же прикусил язык, ругая себя за нечаянную оплошность, вызванную искренним желанием помочь.

– Это лишнее, – холодно отрезал Кванджон, выпрямляясь на троне, и от астронома не ускользнуло то, как он презрительно скривился.

С некоторых пор император на дух не выносил лекарей. С тех самых, когда не стало госпожи Хэ.

Чжи Мон вспомнил, как, едва оправившись от горя, Кванджон в последний раз говорил с главным придворным врачевателем.

Вспомнил – и вновь ужаснулся.

В то утро император впервые вышел из покоев придворной дамы Хэ без следов слёз на лице, и астроном тогда опрометчиво порадовался этому, надеясь, что Рубикон пройден.

Если бы!

Миновало не больше недели с возвращения Кванджона из Чжунджу, из дома четырнадцатого принца, и всю эту неделю звездочёта трясло в паническом предчувствии беды, которое то обострялось, то затихало в зависимости от состояния императора.

Поэтому Чжи Мон воспрянул духом, следуя за правителем в зал для приёмов, где, едва поднявшись на трон, тот потребовал к себе придворного лекаря Кима.

Чжи Мон напрягся, и не напрасно: именно лекарь Ким был самым уважаемым врачевателем во дворце, где служил уже много десятилетий и заботился без преувеличения о каждом из новорождённых принцев, о королевах и наложницах. Ему доверяли самые затруднительные случаи, и даже звездочёт, оставляя свой скептицизм, иногда снисходительно приглядывался к его манипуляциям и уточнял пропорции сухих трав в лечебных настоях.

Именно лекарь Ким под угрозой смерти в своё время скрыл обман принцессы Хванбо, когда она притворилась отравленной на фестивале Двойной девятки, где Ван Со выпил яд из рук Хэ Су. И пусть об этом спустя годы Кванджону стало известно, ни лекарь, ни теперь уже императрица Ён Хва не пострадали: за давностью произошедшего и отсутствием веских доказательств.

Только император ничего не забыл и ничего не простил.

Именно лекарь Ким осматривал Хэ Су по велению Кванджона, когда тот заговорил о рождении их ребёнка. Госпожа Хэ попросила почтенного старца ничего не рассказывать императору о её здоровье, пообещав, что всё откроет ему сама, но не открыла. И это никак нельзя было вменить в вину врачевателю.

Нельзя было упрекнуть его и в том, что он втайне от императора заботился о Хэ Су в Чхунджу, когда она носила под сердцем дитя. Лекарь Ким