– С дороги! – исступлённо прохрипел Ван Со, и Бэк А отчётливо увидел в его лице проступившие волчьи черты. – Пусть Су и мертва, но она – моя! Моя!

– Чжон! – Бэк А едва успел перехватить бросившегося на Ван Со младшего брата. – Не надо! Ты же сам всё понимаешь! Ты лучше других должен знать, с кем она хотела бы остаться.

Ван Чжон окаменел, пригвождённый к месту этой жестокой правдой, и не пошевелился, пока Ван Со не покинул комнату, всхлипывая и крепко обнимая нефритовую урну.

– Если ты и правда считаешь Су другом, – произнёс Бэк А, с тревогой прислушиваясь к удаляющимся неровным шагам, – прекрати бороться с императором и противостоять ему! Хэ Су всю свою жизнь беспокоилась за нас всех. Она и так много страдала! И, зная об этом, ты хочешь ещё больше огорчить её?

Он не замечал, как по его щекам текут и текут слёзы. Чжон слушал его, потупившись и кусая губы, а потом достал из складок одежды шпильку старшей придворной дамы Дамивона – и наконец-то расплакался, отпуская накопившуюся боль.

Умолкнув, Бэк А ошеломлённо смотрел, как Чжон дрожащими пальцами гладит матово поблёскивающий перламутр, и ахнул, обо всём догадавшись:

– Неужели ты…

«…лишился разума настолько, чтобы полюбить её? Зная, какие чувства она испытывает к Ван Со, зная, что он без неё не может жить и никогда не отдаст, ты позволил себе…»

– Глупец! – еле выговорил Бэк А, привлекая к себе младшего брата, которого трясло от рыданий.

Ван Чжон плакал, как дитя, а Бэк А гладил его по спине, восхищаясь и ужасаясь этой сумасшедшей беспросветной любви, в которой утонул четырнадцатый принц.

Глупый! Какой же он глупый…

Он спас Хэ Су от дворца, пожертвовав собственным сердцем и ничего не прося взамен. Хотя знал! Всё знал с самого начала!

Эта добровольная жертва, это обречённое чувство изумляло Бэк А и возвращало его мыслями к Мён Хи, которую он любил так же безнадёжно и как никто другой понимал, что должен чувствовать Чжон, каково это – видеть и не сметь коснуться, желать и понимать, что твоя мечта недостижима, быть рядом – и при этом бесконечно далеко. Он и сам испытал такую любовь и теперь обнимал брата, шепча ему слова утешения, в которых не было никакого смысла.

Это он тоже знал наверняка.

Однако в отличие от него, от Бэк А, Чжону довелось хотя бы немного побыть рядом с любимой: делить с ней трапезу, смотреть, как она засыпает, заботиться о ней, поправлять её волосы, даже держать её за руку… Хотя кто знает, не было ли это ещё большей пыткой – называть её своей женой и оставаться всего лишь другом.

А ведь Чжону выпало ещё и иное: стать молчаливым свидетелем того, как любимая тоскует по другому, как носит чужого, не его ребёнка, как бесконечно пишет письма и ждёт… Ждёт до последнего вздоха – не его. Видеть, как она умирает, своими руками зажигать погребальный костёр, а потом обнимать урну с её прахом, которую у него отнимут…

Сравнится ли что-либо с этим?

Бэк А был на месте Ван Чжона. И не был. Знал, каково это. И не знал.

Святые Небеса, как же нужно любить, чтобы вынести всё это?

– Что ты наделал… Что же ты наделал! – повторял Бэк А, оплакивая потерю брата и свою собственную тоже. Оплакивая всех их – алые горячие сердца, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому однажды придёт конец.

Жестокая воля Небес, одинаково равнодушных и к тем, кому они дали познать счастье взаимной любви, ощутить на вкус её мимолётную горькую сладость, и к тем, кого только поманили этим светом, ослепив и искалечив в середине пути, так и не позволив прикоснуться к мечте.

Что же это за Небеса, которые никому не дают счастья на полный вдох?

Что же это за чувство, ради которого вновь и вновь пылают, обращаясь в пепел, алые сердца?

Стоит оно того?

Бэк А не молил Небеса помочь понять это – он точно знал ответ.

***

Считается, что, наделённые благословением Небес, проводники бессмертны и едва ли не всемогущи.

Полнейшая чушь!

И первое, и второе довольно спорно. И если насчёт бессмертия Чхве Чжи Мон был почти уверен, то всесилие вызывало в нём стойкие сомнения, причём практически с самого начала его миссии в Корё, которая вот-вот грозила обернуться полнейшим провалом. Кстати, уже не впервые. И всё из-за Ван Со!

А уж по поводу собственной непогрешимости и душевной стойкости астроном и вовсе не питал никаких иллюзий.

Он проклял всё на свете, пока ждал возвращения императора из Чхунджу. К своему стыду, поправ доводы рассудка касаемо гигиены и эстетики, Чжи Мон обгрыз ногти на руках, нервно нарезая круги у озера Донджи. Он и без того желал бы позабыть, как вытаскивал Кванджона из пропасти отчаяния, в которую тот рухнул, отпустив Хэ Су из дворца. А что будет с императором сейчас – даже он, опытный и без лишней скромности прославленный проводник, не брался предположить.

Едва прочитав письма Хэ Су, Кванджон ринулся в конюшню, запретив астроному его сопровождать. И не надо было числиться в передовых проводниках, чтобы догадаться, куда направляется император. Главное, думал звездочёт, искромсав ногти и приступив к костяшкам пальцев, – чтобы тот вообще вернулся.

Ожидание превратилось для Чжи Мона в истинную пытку. И вот что странно: он не мог дотянуться до Кванджона, чтобы увидеть, что там с ним происходит. Старался сосредоточиться, напрягал все свои силы – без толку. Уже не впервые на пике эмоций его сверхъестественное для обычного человека внутреннее зрение меркло, заставляя ощущать себя противно беспомощным и в то же время удивительно свободным.

Если Чжи Мон оставался спокойным, а вернее сказать, равнодушным, его хвалёное всесилие работало на полных оборотах, без осечек. Взять хотя бы тот случай с поимкой сбежавшей невесты – госпожи Хэ, когда он был вынужден мысленно убеждать Ван Со отступиться и не препятствовать её возвращению во дворец. Тогда всё получилось. А почему? А потому, что ему, астроному, было всё равно, чего тут кривляться.

Тогда, но не теперь.

Эта треклятая варварская эпоха, эти принцы, каждый из которых влез в его душу и пустил в ней корни, постепенно и как-то очень незаметно лишили его мало-мальски надёжных барьеров. А что до Ван Со – тот вообще превратился для Чжи Мона в ежедневный вызов и