Малыш Томми Крюгер, крепкий, не по годам развитый четырехлетний мальчик, отличался привычкой говорить почти по-взрослому, еще не испорченной ни школой, ни болтовней других детей. Не то чтобы за ним водилась склонность бояться темноты, но спал он всегда с включенным ночником, и это была скорее идея его матери, а не пожелание мальчика. В доме дедушки ночником ему служила тусклая лампочка, включавшаяся на уровне пола и упрятанная в крошечный абажур со стеклянными, обрамленными жестью пластинами темно-зеленого и темно-синего оттенков, сделанный в Мексике.

На второй (а может, на третий или четвертый) вечер пребывания в гостях, когда настало время желать спокойной ночи, Вольф присел на корточки, чтобы включить ночник, но Томми вдруг сказал:

– Не надо, папа. Мне не нужен свет.

Вольф вопросительно поглядел на закутавшегося в одеяло сына.

У Терри имелись собственные мысли насчет света, которыми она предпочитала не делиться.

– Тебе не нравится цвет, Томми? – спросила она. – Вольф, я видела такой же абажур, только молочно-белый, под тем странным портретом твоей матери в гостиной. Я уверена, твой отец не станет возражать, если мы поменяем…

– Нет, мама, не надо, – перебил Томми. – Мне все равно, какой цвет, я просто не хочу света.

– Мне забрать лампу? – уточнил Вольф.

– Нет, пап, оставь. Просто не включай. А дверь в коридор пусть открытой будет, хорошо?

– Хорошо, – удовлетворенно согласился отец.

Родители поцеловали ребенка, вышли в коридор, где Томми уже не мог их слышать, и Вольф проговорил:

– Думаю, Томми решил, что он уже достаточно большой, чтобы спать при свете.

– Наверное, ты прав. – Терри неохотно кивнула. – Если честно, я даже рада. Лони говорит, от этого светильника комната будто в склеп превращается, и я ее понимаю.

Лони Миллс, привлекательная младшая сестра Терри Крюгер, тоже приехала погостить к отцу Вольфа, но почти сразу сообразила, что ей следует возвратиться в кампус Орегонского колледжа, где она училась на втором курсе, за пару дней до окончания зимних каникул.

Терри нахмурилась:

– Интересно, почему он попросил не забирать ночник?

– Ну, все очевидно. – Вольф усмехнулся. – Малыш просто подстраховывается. Если ему таки станет страшно, он щелкнет выключателем. Молодец парень. И цвета его явно не смущают. Кстати, а с чего Лони взяла, что синий и зеленый – это как в склепе?

– Ты же видел утопленников, милый? – почти весело ответила Терри. – Вообще-то, лучше задай этот вопрос своему отцу. Обычно у него находится очередная поучительная история.

– Верно. – Вольф ничуть не обиделся на отповедь. – Так и сделаю.

Действительно, минимум дважды за время их пребывания здесь (но все же не так часто, как изначально опасался Вольф), стоило общей беседе провиснуть и всем замереть в ожидании, когда кто-нибудь подкинет новую тему для разговора, этим кем-то оказывался Кассиус, предлагавший обсудить то причуды психологии, сферу его ученых интересов, то истории о призраках, которыми, как выяснилось, интересовались все. Сказать по правде, этот визит был со стороны Вольфа шагом к примирению с отцом после длительного, едва ли не двадцатилетнего отчуждения, а Терри и Томми впервые увидели своего свекра и деда вживую.

Причина заключалась в том, что брак отца и матери Вольфа, Кассиуса Крюгера и Хелен Хостелфорд, уверенно становился – уже с раннего детства Вольфа – все более несчастливым, изобиловал скандалами, алкоголем, долгими разлуками и мимолетными примирениями, но никому из супругов недоставало мужества или искреннего желания отринуть брачную клятву и начать все сначала. Еще подростком Вольф (полностью его звали Вольфрам, так захотелось отцу) при первой же возможности отдалился от родителей и зажил собственной жизнью, получил степень по биологии, строил карьеру в ветеринарии и уходе за животными. За его спиной к моменту встречи с Терри был неудачный брак и несколько интрижек. Смерть матери, спровоцированная алкоголем заодно со снотворным, несколько лет назад вовсе не улучшила отношения Вольфа с отцом – скорее наоборот, поскольку сын сызмальства был ближе к матери и обычно занимал ее сторону в бесконечной семейной войне. Но потом старик-отец, от которого ждали, что он в одиночестве быстро сопьется окончательно, удивил сына тем, что совершенно избавился от алкоголизма (который ставил под угрозу его академическую карьеру и тем самым порождал лишний повод для бытовых драм) и мало-помалу сумел привести свое искалеченное тело в относительно приличное, с учетом возраста и всех проблем, состояние.

Вольф следил за тем, как продвигается дело, через письма давней подруги своей покойной матери, не лишенной чувства юмора театральной актрисы и заядлой сплетницы по имени Матильда Хойт, коротко Тилли, тоже проживавшей в округе Марин, неподалеку от долины Гудленд. Она зачастила к старому Кассиусу после смерти Хелен; в конце концов Вольф несколько раз приезжал сам (визиты из разряда «привет-как-дела-пока»), руководствуясь неким смутным чувством ответственности за родную кровь, и с каждым посещением у него прибавлялось веры в отца, веры, которой он стеснялся и которую почти не желал признавать.

Так прошло несколько лет, поведение отца внушало оптимизм, а самому Вольфу вспоминались первые годы жизни, не омраченные родительской войной; старик выказывал неподдельный, едва ли не восторженный интерес к профессии и к жизни сына, да и Терри, что называется, подкидывала дровишек в этот костерок. Все вместе заставило Вольфа пересмотреть отношения с отцом. Он стал дольше разговаривать с Кассиусом, обнаружил, что отец мыслит здраво и ясно, и наконец по-настоящему задумался над очередным отцовским приглашением погостить у него всей семьей.

Сначала он переговорил с Тилли Хойт, навестив ее в коттедже на берегу грохочущего, стылого, обильного подводными течениями и водоворотами Тихого океана; там, где она жила, частенько светило солнце, когда в бурых холмах поблизости лил проливной дождь.

– Разумеется, он изменился, мой дорогой, – уверяла Тилли. – Что до спиртного, то, насколько мне известно, он не брал в рот ни капли с тех пор, как прошло два или три месяца после смерти Хелен. Полагаю, он ощущает какую-то вину; это проявлялось по-всякому, знаешь ли. Между прочим, он притащил с чердака ту странную картину, ее портрет, написанный чокнутым франкоканадцем – или испаномексиканцем, не помню, – который у них тогда околачивался. – Она помолчала и грустно добавила: – Кассиус вел себя с Хелен очень грубо, когда напивался, но тебе ли, дружок, этого не знать…

Вольф мрачно кивнул.

– Господь свидетель, – продолжала Тилли, – я сама изрядно натерпелась от своего Пата, когда он был жив, скотина. – Она скорчила гримасу. – Но я как-то справилась, смею надеяться, и всем нам приходится сражаться в этой жизни, однако мы идем от победы к победе. Правда, у Хелен с Кассиусом все было уж как-то слишком, до мяса, как говорят, и такие раны дольше затягиваются. Какой они были чудесной парой – идеалисты, перфекционисты, честные, милые; никогда не могла понять, откуда в них эта тяга к насилию. Между нами, не стоит винить во всем одного Кассиуса. С твоей матерью было непросто ужиться, уж поверь; в ней сидела эта ведьмовская зараза, эта упертость… Ладно, не мне тебе рассказывать. В общем, нынешний Кассиус, можно сказать, очистился. – Она пожевала нижнюю губу, изображая комический ужас от употребленного слова, и прибавила: – Мне точно известно, Вольф, что ему не терпится увидеть твою семью. При каждой нашей встрече он засыпает меня новостями о Томми – гордится тем, что стал дедом, – говорит о Терри и даже о Лони, фотографии показывает, а ты для него и вовсе герой.