– Прошу прощения, мои дорогие, что позволил воображению разгуляться. Так сказать, отравился гротеском. Каюсь, я поощрял увлечение Томми сверхъестественным, и за это тоже прошу меня простить. – Кассиус прервался, закурил следующую сигарету. – Замечу в свое оправдание, что Эстебан Бернадорр был тем еще фантазером, он носился с чрезвычайно странными идеями, странными даже для художника, насчет света и сочетаний цветов и оттенков. Ты должен его помнить, Вольф, пускай ты был тогда немногим старше Томми.

– Конечно, я помню Эстебана, – подтвердил Вольф, искоса поглядывая на отца и явно стараясь осмыслить обе части его длинного рассуждения (и торопливую речь про краски, и спокойное, расчетливое продолжение). – Но не как он рисовал, а как помог мне починить сломавшегося игрушечного робота и как гонял на мотоцикле. Он казался мне жутко старым, потому что у него были очень светлые, почти седые волосы.

Кассиус хмыкнул:

– Точно. Эстебан обладал инженерным талантом, что редкость для художника, и всегда работал над каким-нибудь механическим изобретением. В свободное время он мыл золото, вообще постоянно нуждался в деньгах, и отчасти для этого, кстати, ему был нужен мотоцикл – чтобы объезжать каньоны, где текли золотоносные речушки. Помню, он много болтал о вибрациях, тогда еще это не вошло в моду. Говорил, что все вибрации суть формы целого и что все цвета живые, но лишь красный и желтый могут считаться настоящими, это цвета крови и солнца, а синий связан со смертью, нет, с посмертной жизнью, ну, знаете, голубизна пустого неба, индиго открытого космоса… – Профессор снова хмыкнул. – Я бы сказал, что рисовальщиком он был так себе, едва ли мог уверенно изобразить хоть что-то, не считая лиц. Потому и писал портреты, придумав собственную манеру в духе масок Бенды, чтобы от него не требовали изображать руки, уши и другие части тела.

– Странно, – протянул Вольф. – Единственная его картина, которая мне запомнилась, не считая вот этого портрета, изображала леопарда. Думаю, она как-то повлияла на мою жизнь, на выбор профессии.

Кассиус довольно рассмеялся:

– А знаешь, Вольф, сдается мне, что эта картина лежит у меня на чердаке! Заодно с кое-какими другими вещами, которые Эстебан попросил разрешения оставить. Он собирался кого-то прислать за ними или приехать сам, но так и не объявился. Это, к слову, был последний раз, когда я его видел, а с тех пор он как сгинул. Картина-то плохонькая, с анатомией он изрядно напортачил, да и со своим любимыми зеленым, так что покупателей не нашлось. Если хочешь, давай залезем на чердак, и я тебе ее покажу. Но не сегодня, а завтра. Сейчас уже поздновато.

– Правильно! – одобрительно заметила Терри. – Томми пора спать. Давно пора.

Позднее, в уединении спальни, она призналась Вольфу:

– Твой отец заставил меня кое о чем задуматься, когда рассказывал об этих хлопьях зеленой краски, вибрирующих в воздухе в форме лица. Он так подробно и ярко все описывал, будто видел воочию. Наверное, поэтому его и скрутило кашлем.

– Может быть, – рассудительно произнес Вольф.

* * *

Чердак, третий этаж большого дома, протянулся на всю длину постройки. Фасадные окна располагались, казалось, высоко над склоном холма, зато задние едва не упирались в склон, а потому не пропускали солнечный свет. Кассиус провел Вольфа сквозь залежи своего академического прошлого туда, где хранилось с полдюжины полотен. Одни были обернуты коричневой бумагой, другие щеголяли наготой у стены за кухонным табуретом, на котором громоздился пыльный цилиндрический объект, напоминавший размерами и формой герметизированный электрогенератор.

– Что это? – спросил Вольф.

– Очередное безумное изобретение Эстебана, – отмахнулся профессор, перебирая полотна в поисках леопарда. – Что-то вроде ультразвукового генератора, который должен то ли испарять размолотую породу, то ли утяжелять растворенное в воде золото, чтобы оно выпадало в осадок. В общем, такой механический катализатор… Вот оно! – Кассиус вскинул голову и посмотрел на Вольфа. – Эстебана, помнится, всегда восхищало заявление пожилого Тесла – ну, ты знаешь, соперника Эдисона, открывшего переменный ток, – что вполне возможно построить компактное портативное устройство, способное разрушать до основания здания и даже вызывать локальные землетрясения посредством соответствующих вибраций. Этот ультразвуковой генератор, уж не вспомнить, как сам Эстебан его величал, был попыткой создать нечто подобное, правда для куда более скромных целей; учитывая натуру Эстебана, просто чудо, что ему хватило терпения довести дело до конца. Хотя… генератор ведь не заработал. Ни одно из великих изобретений Эстебана не работало.

– Он починил моего робота, – возразил Вольф задумчиво, а потом спросил недоумевающе: – Хочешь сказать, он оставил всю эту машинерию у тебя вместе с картинами и не вернулся за ними? Даже не писал тебе? А ты сам не пробовал его разыскать?

Кассиус снова пожал плечами, как бы признавая неизбежное.

– Такой вот он человек. Что касается меня, то я вроде писал ему пару раз, но письма возвращались без ответа. – Профессор грустно улыбнулся. – Поверь, сынок, алкоголь губит память, заставляет многое забывать, делает воспоминания смутными и зыбкими… – Взмахом руки он указал на книжные стеллажи, на груду коробок с бумагами между ними и на лесенку в верхнюю секцию чердака. – Алкоголь отравил все это – мою работу в университете, брак с Хелен, общение с Эстебаном, все мое прошлое, окрасил жизнь в серые тона. На книгах лежит алкогольная пыль. – Он хмыкнул и добавил с показной веселостью: – Ладно, хватит ворошить былое. Вот та картина, о которой мы говорили.

Профессор выпрямился, рывком извлек холст, смахнул пыль рукавом и развернул картину лицевой стороной к Вольфу.

Полотно среднего размера, в ширину больше, чем в высоту, изображало леопарда – золотистая шкура испещрена черными пятнами, точно чьими-то следами; зверь возлежал на ветке над бескрайним морем зеленой листвы. Сразу было понятно, что тонкая ветка расположена высоко по стволу; листва искрилась в солнечном свете, настолько ярком, что даже тени на гладкой шкуре леопарда приобрели зеленоватый оттенок. Кассиус не преувеличивал, когда рассуждал о болезненном пристрастии художника к зеленому цвету. И по поводу скверного знания анатомии он тоже был прав: взгляд Вольфа мгновенно уловил несообразности в изображении мышц и костяка.

Но вот морда, звериная морда, схожая с маской, была отрисована столь тщательно и броско, что моментально запечатлевалась в памяти. Любому, кто смотрел на картину, виделся грозный дикий зверь, настороженный и грациозный, воплощение всех черт кошачьих, идеальная большая кошка…

– Видишь, он и с глазами напортачил, – продолжал Кассиус, – зрачки круглые, а не вытянутые по вертикали.

– Здесь нет ошибки, – возразил Вольф, радуясь возможности встать на защиту человека, который в детстве был для него почти героем. – У леопарда зрачки как у людей, а не как у домашних кошек. Поэтому его морда такая выразительная.

– Этого я не знал. Как говорится, учиться никогда не поздно. Эстебан мог бы и не выпендриваться, рисовал бы просто маску, как он поступал с портретами людей.