После некоторых раздумий Степанков дал на это согласие. Я обещал, не откладывая, завершить ознакомление с материалами дела.

Итак, сделка состоялась. Вскоре дело было направлено в Военную коллегию Верховного суда Российской Федерации.

Тут мне хотелось бы немного остановиться на отдельных моментах моего пребывания в «Матросской тишине», порядках в ней, небезынтересных во многих отношениях.

В тюрьме большую роль играет начальник этого заведения. Его власть над человеком, оказавшимся под арестом, порой, кажется, не знает границ. Ведь к каждому закону, к каждой норме можно подойти «творчески», в результате условия содержания под стражей можно сделать сносными или, напротив, невыносимыми. Участливым словом, послаблением в режиме, предоставлением возможности получать побольше газет и журналов почти удовлетворяются небольшие потребности лишенного свободы, и для поддержания его морального состояния этого оказывается достаточно.

Содержание в «Матросской тишине» арестованных по делу ГКЧП лиц вынудило Министерство внутренних дел России укрепить руководство следственного изолятора и заменить охрану. В общем-то оно и понятно: такого букета арестованных «Матросская тишина» прежде не знала: вице-президент, премьер-министр, председатель Верховного Совета страны, первый заместитель председателя Совета обороны, министры, другие высокопоставленные государственные и общественно-политические деятели.

Конечно, не заботой об узниках были продиктованы упомянутые меры. Заграждения из мешков с песком в коридорах и на лестничных клетках, гнезда с амбразурами для автоматчиков и пулеметов, БТР во дворе тюрьмы говорили о характере озабоченности властей.

Но тем не менее я хотел бы сказать и другое. Назначение в августе 1991 года начальником «Матросской тишины» подполковника Панчука, в 1993 году ставшего генерал-майором, оказалось неплохим вариантом и для обитателей тюрьмы.

Панчук проявлял беспокойство по поводу здоровья арестованных, и в том числе тех, кто проходил по делу ГКЧП. Достоверно известно, что он сыграл основную роль в освобождении из-под стражи Болдина и Грушко, состояние здоровья которых вызывало серьезные опасения и в условиях тюрьмы могло привести к летальному исходу.

К ноябрю 1991 года пресса стала уделять больше внимания делу ГКЧП, а патриотическая печать забила тревогу по поводу состояния здоровья гэкачепистов.

Панчук как начальник следственного изолятора, естественно, не мог не думать о своей ответственности, поскольку по заведенному правилу в случае каких-либо неприятностей отыгрались бы в первую очередь на нем.

О том, что общественное мнение со временем стало меняться в пользу арестованных по нашему делу, можно было судить и по отношению к нам сотрудников следственного изолятора. Подавляющая часть их с самого начала относилась к нам сочувственно, и мы ощущали это по многим признакам, не говоря уже об отдельных высказываниях, которые прямо подбадривали нас. Некоторые сотрудники охраны вступали со мной в разговоры, обменивались мнениями, иногда приносили газету с важной для меня статьей, что было особенно ценно, поскольку в информации я особенно нуждался.

В марте 1992 года мне сделали операцию по удалению опухоли на спине, которая появилась давно, но в тюрьме стала напоминать о себе. Операцию решили сделать в амбулаторных условиях, прямо в изоляторе, хотя между врачами были разговоры о необходимости сделать ее в условиях госпиталя, потому что ни характер, ни размеры опухоли врачи определить не смогли. Операция началась под местным наркозом. Однако, как только вскрыли опухоль, врачи пришли к выводу, что требуется общий наркоз, и ввели мне соответствующее лекарство.

После операции, которая продолжалась около часа, я, естественно, чувствовал себя неважно, и с помощью медперсонала и охраны меня повели в камеру. По пути меня перехватил Панчук, пригласил в свой кабинет, угостил чаем. Я полностью еще не пришел в себя, разговор вел несвязно. После того как я почувствовал себя лучше, меня доставили в камеру. На другой день я стал работать со следователем и адвокатом.

Тюремные условия, напряженная работа с материалами дела, необходимость подачи ходатайств по вопросам, возникавшим в ходе следствия, отнимали много сил, сказывались на здоровье. Не обращать внимания на самочувствие не всегда удавалось: то сердце, то простудные заболевания, то просто недомогание давали о себе знать.

Впервые я почувствовал себя неважно в конце ноября — начале декабря 1991 года. Но врачам особенно не жаловался. Во время свиданий с родными уверял, что все в порядке, хотя внешний вид говорил об обратном.

В середине декабря 1991 года как-то ночью почувствовал себя совсем плохо, но и в этот раз решил к врачам не обращаться, хотя сокамерники заметили что-то неладное, корили меня за то, что я пренебрегаю здоровьем и ничего не говорю медперсоналу.

Именно в это время шла напряженная работа со следствием — предъявление обвинения, допросы; а тут еще возникла необходимость в реакции с моей стороны на инсинуации и клеветнические заявления, в изобилии появлявшиеся в средствах массовой информации… Все это заставляло думать не о здоровье, а совсем о другом. Долго скрывать плохое самочувствие не удалось — где-то в марте 1992 года произошло первое кровоизлияние в глаз.

В июле 1992 года как-то ночью я почувствовал себя плохо, и мои сокамерники, о которых я неизменно вспоминаю с теплотой, решили рассказать врачу и медицинской сестре о моем состоянии.

После обследования невропатологом и окулистом было признано необходимым срочно госпитализировать меня с подозрением на микроинсульт. В Центральном госпитале МВД России диагноз подтвердился, однако через 15 дней меня вернули в «Матросскую тишину».

Никаких возражений с моей стороны не было, более того, я и не жаловался. Из разговоров с врачами было понятно, что я нуждался в длительном лечении, и мое преждевременное возвращение в следственный изолятор вызывало у них недоумение. Но в силу различных причин врачи возражать против этого не стали, хотя один из них заметил, что, наверное, скоро я вновь окажусь в госпитале. Он дал мне немало добрых советов, но в тюремных условиях соблюдать их было просто невозможно.

Какое-то время я чувствовал себя примерно так же, как до госпиталя. Затем все нормализовалось и вопрос о новой госпитализации отпал. Врачи осматривали меня почти каждый день и чего-либо тревожного не находили.

Но вот в декабре 1992 года, а точнее 17-го числа, ко мне пришли врач и медсестра для того, чтобы сделать очередную процедуру — закапать лекарство в глаза. В тот день капли вводились мне и утром, и в обед, и все было как обычно. Настроение у всех было нормальное, я даже пошутил, что зрение не улучшается, но и не ухудшается, так что для судебного процесса хватит.

Буквально после введения одной-двух капель в правый глаз, который был поздоровее левого, я почувствовал необычно резкую боль в глазу, вокруг него и, как мне показалось, во всей правой части головы. Я только успел сказать: «Что вы сделали, не ввели ли вы мне серную кислоту?» — а также бросить фразу, чтобы не выбрасывали ампулу, из которой было взято лекарство, и посмотрели, что же там находится.