Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смерть бабушки вселила в меня ужас. Когда скончался дедушка, я была слишком мала и это меня не затронуло. Он больше не сидел вечерами в кресле у камина — только это я и заметила. Другое дело бабушка: она была мне другом, я поверяла ей все свои тайны. И вот она умерла — исчезла из дому, где я привыкла ее видеть; это было до того страшно, что не укладывалось у меня в голове. Никогда больше она не поддержит, не успокоит меня — с этим я не могла примириться.
— Почему люди должны умирать и уходить от нас?
Я стала донимать маму подобными вопросами; потрясенная, впервые изведав горе, я пыталась разгадать тайну смерти.
Маму удивляло, что я не плакала и не выказывала свое горе, только досаждала всем ненасытным любопытством, бесконечными вопросами — «почему» и «зачем» умерла бабушка. Напрасно мама пыталась мне объяснить, что болезни и старость отнимают у человека силы и что «бог дал, бог и взял». Это лишь усилило мое недоверие к богу. Я была обижена и очень сердита на него за то, что он отнял у нас бабушку.
Я с ужасом смотрела, как ее уложили в длинный ящик среди белых цветов и увезли на катафалке, запряженном лошадьми с черными плюмажами. Как могли все они — тетки, дяди, мама и отец — допустить это?
Мимо, по дороге, медленной вереницей проплывал похоронный кортеж, а я стояла под высокими соснами, у ограды Клервильского парка, и злость боролась во мне с горечью утраты.
Мама с тетками растолковали мне, что на кладбище похоронено только бренное бабушкино тело; душа же ее теперь на небе, среди ангелов. Но я не могла в это поверить. Я вспоминала бабушку только такой, какой всегда ее знала — медлительной и величавой, в шелковом черном платье и маленьком чепце из блестящей материи. Разговоры о том, будто бабушка в белых одеждах парит где-то в небесах, казались мне пустыми выдумками.
Если небо такое расчудесное место и она там счастлива, то зачем бы маме и теткам проливать столько слез и носить по ней траур?
Мама и мне сшила черное платье, переделав его из старого, принадлежавшего моей двоюродной бабушке Эмили. Я всей душой ненавидела это платье.
— Но, Катти, ты же должна носить траур по бабушке, — уговаривала меня мама.
Потом умер дядя Слингсби, муж тети Хэн, и надо было носить траур по нему. Так и пошло — тетки и дяди всё умирали да умирали, и я годами не вылезала из траура. И большей частью это было все то же ужасное платье моей двоюродной бабушки Эмили.
Из необузданного сорванца, которому все трын-трава, я превратилась в серьезную девицу и вечно сидела уткнувшись в книжку. От бесконечных ячменей глаза мои покраснели, веки распухли. В семье стали поговаривать — мол, «чахнет наша Катти».
Вскоре после бабушкиной смерти, быть может надеясь отвлечь мои мысли от этого печального события — а мама и тетки знали, как глубоко оно меня затронуло, — меня решили отправить ненадолго за город.
Бриджи, у которых я гостила, были давние друзья родителей. Усадьба их находилась в самом центре золотоносного района, на реке Лоддон близ городка Тарнагула. До этого я ни разу не уезжала из дому, и долгое путешествие поездом да еще без провожатых восприняла как увлекательное приключение. Мама дала мне в дорогу «Джен Эйр», но Джен интересовала меня куда меньше, чем те страницы книги природы, что раскрывались передо мной, когда поезд мчался по широким равнинам и полям, где пасся скот, мимо ферм и городишек, меж горных кряжей, поросших густым кустарником.
Все было захватывающе интересно в этой новой для меня жизни: и поездка со станции, откуда Билл Бридж повез меня в кабриолете, запряженном парой лошадей, и знакомство с подружкой тети Крис — Полли и с самими мистером и миссис Бридж, которые словно сошли со страниц романа Чарлза Диккенса. Дом их, сложенный из красного кирпича, напоминал небольшой замок; с обеих сторон к нему подступали деревья в оранжево-золотом уборе осенних листьев, и весь этот ансамбль ярким пятном выделялся на зелени лугов.
Мистер Бридж называл меня «Катти, дорогуша»; миссис Бридж ходила в кружевном чепчике и черном платье вроде бабушкиного, но сама была маленькая, хрупкая, с блестящими серыми глазами. Каждый день после завтрака она натирала руки лосьоном, надевала белые бумажные перчатки, поднимала руки и так сидела час, а то и два. Иногда по ее настоянию я делала то же самое, и тогда мы обе сидели, держа перед собой руки, твердо уверенные, что после этого они станут красивыми навечно.
По вечерам, перед сном, они пели друг другу религиозные гимны; а утром чуть свет уже были на ногах и деловито, как пчелы, сновали по дому и саду, ничего в особенности не делая, и только непрестанно ворковали, словно голуби.
Они вырастили шестерых детей, но дома сейчас остались только Полли и Билл. Две дочки были врачами в Индии, Пак и Фред расчищали землю под чайные и каучуковые плантации на Цейлоне. Полли хозяйничала в доме, а Билл — на ферме. Билл хоть и был уже совсем взрослым, всюду брал меня с собой, учил доить коров и ездить верхом. Он сказал, что косматый бурый пони Цыган в моем распоряжении на все время, пока я останусь в Ньюбридже.
Я никогда не испытывала такого чудесного чувства, как то, которое узнала, когда училась ездить верхом да еще на собственном пони. Но нужно было научиться ездить по всем правилам и вести себя очень осмотрительно, «как полагается всякой юной леди», по словам миссис Бридж. Ездить по-мужски даме, пусть двенадцатилетней, тогда считалось совершенно неприличным. Поэтому первые уроки верховой езды я получила в дамском седле, облаченная в длинную юбку поверх плотно облегающих бумажных рейтуз бурого цвета, которые в детстве носила Полли.
Когда я научилась хорошо держаться в седле, мы с Биллом стали выезжать за приусадебные луга, и мне пришлось надевать вдобавок шляпу и перчатки. Перед выездом мистер и миссис Бридж тщательно осматривали меня. Я должна была сидеть неподвижно; спина прямая, подбородок поднят, нос направлен между ушей Цыгана, в одной руке поводья, другая свободно свисает сбоку. Однажды, когда мы вернулись с прогулки, миссис Бридж с глубоким огорчением заметила, что я забыла очень важное правило: «Лошадь дамы всегда
