Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хэн обняла Розамунду-Мэри.
— Не плачь! — попросила она.
Она не могла видеть слезы матери. Ей было мучительно больно, как от сильного ушиба.
Розамунда-Мэри подняла на нее скорбные глаза.
— Хэн, милая, постарайся быть хорошей девочкой, ладно? — сказала она с мольбой. — Постарайся не огорчать нас, ведь и без того тяжело. Пока мы вместе... нам ничего не страшно... О Хэн, только бы папа был здоров...»
Так мое детство разом распалось на куски — словно бабочка вылетела из кокона. Помню, потрясенная мамиными словами, я убежала в лес. Я лишь смутно понимала причину ее горя; для отца потерять работу и остаться без денег было страшной трагедией. Я чувствовала, что как-то должна помочь им. Но как? В отчаянии я поняла, что пока бессильна. Я еще слишком мала. Оставалось одно — поскорее вырасти и побольше узнать, только тогда я смогу зарабатывать деньги, чтобы помочь маме и отцу.
Дровосек из «Буйного детства Хэн» — это несколько идеализированный образ старика, который обычно колол нам дрова.
На самом деле он мало повлиял на перемену, произошедшую во мне. Я дошла до всего своим умом. В тот вечер я возвратилась домой с чувством, что настала и мне пора вступить в огромный таинственный мир взрослых и принять на свои плечи положенную мне долю трудов и горестей.
6
Когда мы вернулись в Викторию, дядя Слингсби, муж тети Хэн, на время отдал нам пустующий дом.
Это было мрачное, уродливое строение из бурого кирпича. Окно в выступе одной из стен выглядело наподобие расплющенного носа. Сада не было, только заросшая сорняками лужайка перед домом да узкий задний двор с покосившимся забором.
Что и говорить, это место было совсем не похоже на усадьбу близ Лонсестона, где у подножия холма текла извилистая речка, а из окон открывался вид на голубые, кое-где покрытые снежными шапками горы, где был прекрасный дикий парк, плодовый сад и лужайки; а сколько волнующих приключений пережили мы с братьями, рыская по лесистым холмам вокруг усадьбы!
После перемены, произошедшей во мне, все казалось мне особенно непривычным в этой новой жизни.
Неприятности, начавшиеся на Тасмании, казалось, множились и становились все тягостней. Теперь в доме никогда не было слышно маминого пения, у отца вид был больной и подавленный. Очень долго он не ходил по утрам на службу. Он так измучился, говорила мама, что не спал по ночам. Мама боялась даже, как бы он снова не довел себя до нервного расстройства.
Помню, я стала замечать, что мама засиживается допоздна за шитьем каких-то детских одежек с оборочками. Но они предназначались не мне и не сестренке. Как оказалось, мама шила их на продажу. А иногда она целые дни рисовала карандашом или кисточкой, оформляя почетные адреса, которые потом преподносили именитым гражданам города. От случая к случаю мама получала заказы на такие адреса.
Бывало, приходил булочник, а мама не могла заплатить по счету: тогда она высылала к нему меня, и я передавала ее обещание заплатить на следующей неделе.
Я размышляла, почему булочник так груб, а мама так расстроена. Я смутно догадывалась, что все неприятности происходят оттого, что отец без работы и маме нечем платить мяснику и молочнику, которые, вооружившись счетами, осаждали наш дом.
Мы теперь снова жили неподалеку от бабушки, и наверняка кое-кто из родных помогал маме продержаться в это тяжелое время. Но бабушка и сама получала очень скромный доход, за ней присматривала тетя Крис. Они жили «бедно, но благородно». Тетя Лил давала уроки музыки.
Только тетя Хэн была по-настоящему состоятельна, но муж ее слыл человеком прижимистым. Вероятно, ему поневоле приходилось быть таким, имея на руках целый выводок подрастающих сыновей и дочерей. Я знала, что иногда мамина крестная, тетя Сара, как говорил отец, «совала ей потихоньку соверен-другой». Необходимость принимать эту милостыню приводила отца в ярость, унижала его. Он без конца упрекал себя в том, что по его вине мама оказалась в таком бедственном положении. А она не могла не видеть, как он мучится и винит себя во всем. И начинались споры, тихие, надрывающие душу. Она пыталась подбодрить его, а он все больше впадал в отчаяние, боясь, что никогда уже не устроится работать в газету.
С того памятного дня еще на Тасмании, когда мне все стало понятно, я уже не могла оставаться безучастной к тревогам родителей. Взволнованная и растерянная, я вслепую доискивалась ответа, почему у отца нет работы и почему у мамы не хватает денег, чтоб заплатить булочнику, молочнику и бакалейщику. Со свойственным детям упорством я вновь и вновь размышляла о беде, постигшей родителей, пытаясь найти какой-то выход, и в то же время сознавая свое бессилие.
Я уверена, им и в голову не приходило, как меня все это беспокоит. Может быть, они замечали, что я стала серьезнее. Я больше не озорничала вместе с братьями. У нас теперь не было прислуги «за все», которая, как Джесси на Тасмании, стирала бы, гладила и делала большую часть домашней работы. Естественно, я теперь помогала маме по хозяйству и была очень довольна, когда она кому-нибудь говорила: «Катти для меня — большое подспорье».
Мама очень уставала, и заботы о маленькой сестре целиком легли на мои плечи. Я мыла и одевала ее, укладывала спать, гуляла с ней и все думала, что от всего этого мало толку; а вот смогу ли я когда-нибудь найти работу и приносить деньги в дом?
Мальчики ходили в местную государственную школу, но когда и меня хотели туда отдать, все тетки переполошились. Помню, мама все втолковывала им, что у них с отцом нет средств на мое обучение в частной школе и что если я буду хорошо учиться в государственной школе, то получу стипендию и тогда смогу поступить в какой-нибудь из хороших мельбурнских колледжей.
Еще на Тасмании я написала свой первый рассказ. К моему удивлению и восторгу, его напечатали на детской страничке в одной из мельбурнских газет. Вторым моим произведением был «Смуглый мальчик», его я написала уже в Виктории; он получил премию и вызвал целую сенсацию в нашем семействе. В рассказе описан вполне реальный соседский мальчишка; я только придумала для него небольшое приключение, чтобы он выглядел настоящим литературным героем. По
