светло и радостно, улыбка не сходила с её лица, она счастливо жмурилась солнышку, напевала под нос какую-то песенку и шагала вслед за бабкой Котяжихой. Юбка её быстро промокла от росы, а утренний свежий воздух приятно охлаждал голову, унося прочь все печальные, горестные мысли. Алёнка присела на пенёк, и тут же из-под него, откуда ни возьмись, выбежал, пыхтя, ёжик. Он шёл важно и скоро, совершенно не обращая на девушку никакого внимания.

– Ой, смотри, бабушка, кто тут! – воскликнула девушка.

– А-а, пришёл старый знакомый, – улыбнулась Котяжиха.

– Вы с ним знакомы? – удивилась Алёнка.

– Знакомы, как ни приду в лес, так он выбегает, и после бегает за мной везде, пока не уйду. На-ко, вот, – она наклонилась к шарику с иголками, – Я тебе мясца принесла, поешь.

– Бабушка, так ведь ежи грибочки едят, яблоки?

– Нет, моя хорошая, – улыбнулась Котяжиха, – Хищники они, и мясом тоже непрочь полакомиться. Так вот я ему червяков накопала в огороде с утра – вкусны-ы-ы-ых.

Алёнка засмеялась.

– Ну что, пойдём?

– Ага, – кивнула девушка.

Пройдя ещё немного по тропке, бабка Котяжиха вдруг резко остановилась, оглянулась на Алёнку и поднесла палец к губам. Девушка тут же притихла, посмотрела туда, куда показывала бабушка, и замерла от восторга – на полянке стояла семья оленей. Как же они были прекрасны! Стоя на стройных длинных ногах, они, то жевали траву, то, поднимая головки, тонко-тонко нюхали воздух, и ноздри их подрагивали.

– Какие красивые! – прошептала Алёнка.

– Да, – кивнула бабка Котяжиха, – Они тут давно живут, я их частенько вижу, когда в лес прихожу. Давай обойдём их, чтобы не спугнуть, они на водопой идут. Там в лесу, недалёко, родник есть.

И они пошли потихоньку, стараясь не шуршать, в обход семейства.

В этот день Алёнка узнала столько нового, сколько не узнала и за все свои пятнадцать лет жизни. Бабка Котяжиха рассказывала ей про травки, бабочки садились на её голову, птицы слетались, не боясь, поклевать зерно из её ладоней, даже вышел на опушку заяц, поесть из её рук морковку, которую подала Алёнке бабка Котяжиха, она заранее захватила из дома угощение для всех – и пшено, и червяков, и морковку, и хлебные крошки.

Вместе с бабушкой набрали они полные корзины грибов и всяких трав, ягод да кореньев. Алёнка схватила самую большую корзину, но почувствовала, что ей тяжело, и она не донесёт до деревни такую тяжесть.

– Да куда ж ты, милая? В этой корзине почти три ведра будет. Давай-ка мы с тобой вот как сделаем…

Бабка Котяжиха подняла крепкую, сучковатую палку с земли, продела её сквозь ручки обеих корзин, и они с Алёнкой, взяв палку за концы, подняли её себе на плечи и понесли. Алёнка замурлыкала себе под нос песенку.

– А чего ж ты так тихо-то? – спросила бабка Котяжиха, – Давай-ка погромче, лес он песни любит слушать.

И Алёнка запела, поначалу несмело, а затем всё громче и громче. Голос у неё был чистый и звонкий, он вливался в этот утренний воздух, напоённый запахом трав и ароматами леса, птичьими трелями и шелестом листвы, и сливался с ним. И замерло всё кругом, и заслушалось этой светлой, нежной песней, что звенела, как ручеёк, и текла по просторам, и солнышко ласково глядело с небес на землю и тоже жмурилось довольно от этой чудной музыки, словно сытый кот на заборе, объевшийся сметаны. А сердце Алёнки тоже вторило радостной песне, и заживали, зарастали на нём глубокие раны от жестоких Матрёниных слов, которые ранят сильнее, чем побои, и которые не всегда и вылечить можно, порой до конца жизни кровоточат эти раны. Но Алёнка попала в надёжные руки, и бабка Котяжиха знала, что скоро пройдут у Алёнки все горести и невзгоды, и придёт к ней заслуженное счастье. Вскоре впереди показалась деревня.

– Вот и дошли почти, слава Богу за всё, – сказала бабка Котяжиха.

И они споро и весело зашагали с пригорка домой.

Глава 5

Алёнка жила у бабки Котяжихи уже почти два месяца. Хорошо ей было тут, потихоньку отогревалась душа её рядом с доброй и справедливой старушкой, и всё реже Алёнка вспоминала свои прежние горести, всё реже показывались на её глазах слёзки, и всё чаще на её светлом, открытом лице сияла тихая, лучистая улыбка. То и дело в избе звенел колокольчиком её звонкий, весёлый смех, на который слетались порой пичужки, живущие на липе в палисаднике, и, щебеча, залетали в распахнутое окошко, садились на подоконник и прыгали по нему, глядели глазками-бусинами, попискивали, словно тоже радуясь тому, что поселилась в этом доме такая чудесная, милая девушка. Временами заходил, крадучись, Степан. Он всегда приносил Алёнке какой-нибудь подарочек, плакал, обнимал её, и просил за всё прощения.

Матрёна же теперь лютовала пуще прежнего. Да и как ей было не беситься, ведь теперь самой ей приходилось подниматься спозаранку, да браться за работу, нянчиться с дитём, готовить обед. В первые дни после того, как забрала бабка Котяжиха Алёнку к себе, Матрёна ходила по деревне, выпятив грудь колесом, у колодца хвалилась бабам, что выжила-таки, наконец, из дому эту мерзавку и бездельницу Алёнку, дармоедку да ленивицу.

– Поперёшница, – скривив набок рот, ругала она Алёнку перед деревенскими бабами, придя на реку полоскать бельё, – Слова ей не скажи, даже и не слушает меня, всё по-своему сделает, мне назло, а ведь я ей мать заменила, и я в доме старшая! Должна меня слушаться! Дак нет, она себе на уме. А уж воровка-то какая! Чуть не доглядишь, всё тащит – и пряник с чулана, и платок мой новый, что муж мне в подарок с ярмарки привёз. Это она всё от зависти бесится, брата своего ко мне ревнует. У-у, проклятая! Вот и пусть поживёт у этой старухи нищей, на её харчах, гнида подколодная.

Бабы слушали и в ужасе качали головами от чёрных слов и поганого языка Матрёны, старались с ней не пересекаться, кому охота слушать такие помои, а из Матрёниного рта лились они нескончаемым потоком.

Но прошла неделя-другая и взбеленилась Матрёна – работать-то теперь самой приходится, знамо ли дело! А она рано вставать не привыкла. Поначалу кое-как будил её Степан, корова в хлеву мычит не доена, вымя уж набухло, переполнено, а за калиткой и пастух со стадом поджидает, дудит в свой рожок, где, мол, вы, хозяева, чего коровушку не провожаете в луга? Встанет Матрёна, лохматая да нечёсаная, в хлев неумытая потащится, кой-как подоит коровку бедную, да и хлестнёт хворостиной, погонит прочь со двора. Пастуху ни здрасьте, ни пожалуйста не скажет, тот лишь головой покачает, скотинушку жалеючи, погладит по боку, да к остальным подтолкнёт. А коровка умная, посмотрит на пастуха своими большими влажными глазами с поволокой, замычит печально, и пойдёт не спеша. Вздохнёт пастух и дальше они по улице двинут со стадом, поднимая пыль на дороге.

А Матрёна в избу придёт, на кровать усядется, моргает заспанными глазищами, только было хочет обратно завалиться спать, как уж муж завтракать требует, ему на работу пора, да с собой ему чего-то ещё положи. После в огород надо идти, полоть да мотыжить, жука обирать, гусениц-капустниц. А тут и дитя проснулось, ревёт, на руки просится, привык сыночек к Алёнке, нянюшке своей, приветливой да ласковой, к песенкам её да прибауткам, к запевкам да поговоркам. А Матрёна на родное дитятко, что чёрт глядит, руки от злобы трясутся, мешает он ей своим плачем, внимания требует. Тут уж и избу прибрать надо, и обед пора варить, совсем сил нет у Матрёны, вся злобой чёрной изошла, и выместить-то её не на ком, раньше бы Алёнку хлестнула, а то поленом исколотила, и на сердце, глядишь, легче. А тут и бить некого. И стала Матрёну душить собственная гниль души, злоба её, да ненависть ко всему вокруг. Тоска чёрная взяла её, и рада бы теперь работницу свою вернуть обратно в дом, да только – как? Не с поклоном же к этой старухе идти, да и Алёнка теперь, ишь какая гордая да важная стала.