княжны были очарованы гораздо более, чем стихами Горация Флакка Квинтуса, которые знали наизусть.

— Смотрите, медведь! — воскликнула Смарагда, показывая искрящийся инеем рисунок.

— Выбрался из берлоги на охоту, — уточнила княжна Мария. — Только не в добрый для себя час: глядите, за ним крадется добрый молодец с рогатиной...

Юноши развлекались в другом углу комнаты, перешептываясь о чем-то. Наконец ими овладела скука, и они умолкли. Бедняжки, думала няня Аргира, сегодня им не пришлось порезвиться во дворе. И санки, верно, примерзли к месту на чердаке. В полдень, как всегда, няня заботливо одела их, закутала в шерстяные шарфы и проводила до веранды. Но не прошло много времени, и Иоанн Хрисавиди с большим шумом приволок всех обратно. Княжичи, все четверо, бросились прямо в сугробы, начали барахтаться в них и возиться так, что набрали снега в рукава и за воротники. Младшему, Антиоху, сунули ком снега за пазуху, он упал в сугроб лицом вниз и чуть не задохнулся. За такие проказы Анастасий Кондоиди запер их в доме до вечера, велев проститься с санками и на весь следующий день.

Няня Аргира зажгла в канделябре свечи. И сразу из-под диванов выскочили три больших пса, носившие славные клички: Соломон, Мавра и Чокырлан. Комната заполнилась криком. Княжичи тут же сели на собак верхом, стали тянуть их за уши и хлопать по мордам. Собаки не долго думая повалились навзничь на ковры, тяжело дыша и отбиваясь лапами. Няня направилась к месту происшествия, дабы утихомирить страсти, но тут же остановилась, оробев. В дверях появился его высочество воевода. Аргира низко поклонилась государю и исчезла.

Мгновение спустя княжичи и княжны смирно сидели на стульях. Псы растянулись на полу, положив головы на лапы. Дмитрий Кантемир ласково взглянул на свое потомство, взял на руки младшего.

— Вы вели себя хорошо? — спросил он, опустившись в кресло и усадив Антиоха на колени.

— Хорошо, государь батюшка, — в один голос похвалили себя Константин и Матвей — зачинщики сегодняшних проделок в снегу.

По обыкновению, отец давал им уроки или рассказывал перед сном занятные истории. Исключением были лишь те дни, когда князь был чем-то особенно расстроен или когда сами они чрезмерно напроказили. В тот вечер Анастасий Кондоиди, видимо, смилостивился и не стал докладывать воеводе о подвигах его мальчишек. Иначе брови отца были бы нахмурены, и он не задал бы обычного вопроса с такой нежностью.

Дмитрий Кантемир в это время думал о разговоре с Иоганном Воккеродтом, к которому неизменно возвращался в уме. В том, что корни его рода вправду восходят к монгольскому племени барлас, князю вначале пришлось убедить самого себя. Теперь, когда это стало для него истиной, надо было сообщить ее также наличествующим потомкам. Ибо то, что дитя впитает с младых ногтей, останется в его сознании до старости.

— Сегодня будет новый рассказ, — объявил он таинственно. — Не о старике и старухе, но о наших собственных предках, живших на свете много столетий тому назад. В ту пору в пустынях далекой Азии жил могущественный император, которого звали Тимур. Такого мудрого эмира и славного полководца мир не знал ни в прежние, ни в последующие времена. Тимур был сыном бека Тарагая из города Ходжа-Илгар. В детстве наш герой был удивительно трудолюбивым и послушным. Изучил у своих даскалов грамматику, историю и философию. А в молодости усвоил военное искусство и умело обращался с луком, саблей и копьем. Страна Тимура тянулась вдоль реки, которую римляне называли Оксусом, арабы — Джейхуном, а европейцы — Аму-Дарьей. Тимур стал храбрым воином и силой своего оружия разбил всех врагов, окружавших его. Железной рукой он сокрушил Золотую Орду с ее укрепленной столицей Сарай-Берке. Разгромил персов, кавказцев и индийцев и взял в плен самого турецкого султана Баязида...

Княжны и княжичи один за другим отправились почивать. Кантемир снова прошел в кабинет. К удивлению князя, здесь его ждал грамматик Гавриил; обычно в такое позднее время грамматик либо клал в своей комнате поклоны перед образами, либо давно храпел, как любой смертный.

— Что-нибудь, даскал Гавриил, стряслось?

— Нет, государь, — поклонился грамматик. — Только подумалось: не пожелает ли твое высочество прочитать сей благочестивый труд: «Повесть о споре Павла и Вараввы с иудействующими и тяжесть слова Петра-апостола об иге непереносимом».

— Кем писано?

— Киевским иноком Феофаном Прокоповичем, ректором тамошней семинарии.

— Что утверждает преподобный?

— Гордыней грешит, государь. Пишет, что по требованию божественного закона создания господни должны хранить душевную чистоту, на самом же деле нет на свете человека безгрешного; что божеский закон — тяжкое бремя для Христова племени.

— Может быть, он безбожник?

— Ничего подобного, государь. Грех приписывать ему такое. Феофан Прокопович — ученый и набожный муж.

— Не ведомо ли тебе, что чем человек ученее, тем чаще в его голове безбожные мысли рождаются?

— Сие не про него. Прокопович, по-моему, более склонен к протестантству. Приятели говорили мне, что он не любит ни Стефана Яворского, замещающего ныне патриарха, ни Феофилакта Лопатинского — ректора Московской духовной академии, ни иных владык церкви.

Грамматик Гавриил проявлял завидную старательность. Он с утра до вечера был в движении и поиске. Успел объездить пол-России; побывал в монастырях и скитах, ночевал в крестьянских хижинах и боярских палатах, соблазняя речами убогих седых попов, епископов, одиноких раскольников. Если оставался на месте, грамматик исследовал листок за листком церковные и мирские книги, заполнял еще пустовавшие места на карте Молдавии, разбирая бумажки с заметками, нацарапанными в разные годы и по разным поводам. Грамматик хотел все знать, проникнуть в основы самых труднодоступных тайн, разобраться в самых диковинных и запутанных проявлениях сущего. Труды истощали его тело, но не упорство. Глаза его запали в орбитах и просеивали ворохи событий, словно глядели из глубины мудрейших времен.

— Если у людей разные мнения об отдельных вопросах, это еще не значит, что они ссорятся, — молвил Кантемир. — Ссора — оружие глупости.

— Истинно так, государь. Но здесь спор идет не о частностях, а о сущности христианского духа.

— Почему же эта сущность не может быть одной из частностей?

Такое в голове грамматика Гавриила не могло уложиться. Грамматик решил, что это — прискорбное заблуждение его господина, что ворошить эти угли не стоит. Кантемир