Все это, однако, мало радовало князя Кикина. Чуть покачиваясь на ходу рядом с Кантемиром и щуря глаз с белым пятнышком, князь возмущался:

— Не жаль царю нас, вот в чем дело. Продался иноземцам. А не продался — дал им себя окрутить.

Кантемир слушал со все большим неудовольствием. На что надеется Кикин, так яростно нападая на своего государя? Почему так уверен, что его слова не будут переданы царю? На это могут быть три причины. Либо у князя в столице есть надежные и могущественные сообщники, желающие завлечь в свои сети молдавского господаря, либо он полагает, что Петр не поверит доносу чужестранца на русского вельможу. Наконец, он мог пытаться вызвать Кантемира на откровенность и по повелению шпионской службы самого монарха...

Дмитрий отвечал с прежней осмотрительностью:

— В делах властителей, господин Кикин, отражается божья воля, стоящая выше человеческого разумения. Не нам с вами их судить.

— Да, да, не нам, — покачал головой князь. — Но как терпеть, если огонь поджаривает нам пятки? Боюсь, что царь наш просто нездоров... Ибо есть ли на свете муж, во здравии ума способный оставить московское изобилие и удобства и по своей воле увязнуть в тех северных топях?

— Философ Фалес Милетский сказал: «Мудрейшее из сущего — время». Пусть время и поможет нам вынести наилучшее суждение о делах, которые сегодня нам кажутся полезными или вредными. Петр Алексеевич тщится связать помыслы своих подданных в единый узел и направить к единой цели. Так что примите, сударь, мой совет: не желайте ему зла.

Золоченая трость князя все реже отбивала ритм шагов.

— Далека философия вашей светлости, принц, от наших будней и невзгод, — пробубнил он с разочарованием. — Но я не сержусь на вас. Я излил перед вашей светлостью горечь души моей; иного же в мыслях не держу, так что подозрения ваши напрасны. Тревога знатнейших людей Земли Русской о будущем нашем острее и глубже, чем беспокойство, которое у нас вызывают дела его царского величества. Царь надменен и легкомыслен, царь ищет славы в походах и войнах. С другого боку, проклятые иноземцы, призванные им на Русь, пьют нашу кровь и бесчестят нас. Эти новые приятели царя опаснее, чем турки или шведы, зарящиеся на земли державы...

— Россия несказанно богата, — продолжал гость. — На ее просторах можно найти все, что нужно человеку: железную руду и соль, алмазы и медь, пушнину и лен. Горелки у нас столько, что можно в ней купаться, вдосталь пива и меда. Есть и кому работать — варить водку и продавать бочками в кабаках. Но царю не по нраву все, что наше. Только привозное, только то, что закупит он на наши кровные за границей.

— Прошу прощения, ваша светлость, — перебил эти жалобы Кантемир. — Но развитие торговли не менее необходимо, чем воинские виктории.

— А мы обойдемся без того и другого, — еще более возгорелся Кикин. — Российские бояре непривычны к торговле, иноземцы приезжают к нам и обкрадывают нас.

Кантемир развеселился:

— Пусть обучаются математике и искусству торговли. Тогда никто не сможет их облапошить!

— Ваша светлость говорит обо мне?

— Вовсе нет. Просто к слову пришлось...

Оба князя свернули на другую дорожку и возвратились по ней к конюшням.

4

Во дворе внезапно послышался шум. Заскрипели петли ворот. Забегали туда-сюда слуги. Прогрохотали кованые колеса, послышались крики кучера, сдерживавшего коней. Прибежал Иоанн Хрисавиди в белой шапочке поверх длинных волос, объявил:

— Прибыл какой-то господин из Петербурга, государь. На царского вельможу вроде не похож...

Когда князь вышел во двор, гость успел выйти из роскошной кареты и отдавал приказания своим слугам. Это был Иоганн Готтхильф Воккеродт, секретарь прусского посольства в Петербурге и знаменитый ученый. Год тому назад Кантемир мимоходом встретился с ним в столице, но близкого знакомства не свел.

Украшенная перьями шляпа гостя описала у его ног полукруг, коснувшись земли.

— Честь имею приветствовать и поздравить прославленного принца Земли Молдавской и российского князя и низко поклониться его светлости! — сказал он по-немецки.

Кантемир шагнул ему навстречу и ответил на том же языке:

— От души рад приезду вашей милости, благодарствую за приветствия и поздравления. Мой дом, сам я, сыновья и все мои люди готовы покорно служить высокому прусскому гостю, чье присутствие для нас — великая радость и честь.

Александр Кикин, не успевший проститься с хозяином, отвесил обоим поклон, направился к своей карете.

В передней дворца Иоганн Воккеродт отдал слуге шляпу, сбросил с плеч пелерину. Это был статный, хорошо сложенный мужчина лет сорока. Белое лицо гостя привлекало свежестью и приятными чертами. Над черными глазами выгнулись густые, ухоженные брови. На плечи ниспадали букли великолепного парика. Движения Воккеродта были энергичны, зато спокойная речь отличалась редкостной учтивостью и даже величавостью.

— В Петербурге мне довелось встретиться со слугою вашей светлости, ныне пребывающем на царской службе, с неким капитаном Георгицэ, — сказал гость. — Он просил меня передать вам письмо, вместе с пожеланиями доброго здоровья и благополучия.

Кантемир взял конверт, но распечатывать его не стал и положил перед собою на стол — знак того, что вскроет позже. В эти минуты все его внимание принадлежало высокому и дорогому гостю. Иоганн Воккеродт изобразил особую улыбку, в берлинских салонах предназначавшуюся иностранным дипломатам, и не без пафоса заговорил на звучной, беглой латыни:

— Имею высокую честь передать пресветлому принцу Земли Молдавской, прославленному обширными познаниями в области истории и бранными подвигами в борьбе против Оттоманской империи, горячие приветствия и добрые пожелания его королевского величества Фридриха Вильгельма Прусского и почтенного президента Берлинской академии наук доктора Готфрида-Вильгельма Лейбница. Моя страна и знатнейшие ее граждане протягивают руку дружбы и братства храброму воину и государю, знаменитейшему ученому и писателю.

— От души благодарю его величество короля Пруссии и желаю ему много лет здравствовать в благополучии и славе. Благодарю также достойного президента Берлинской академии доктора Лейбница. Господин Лейбниц давно дорог мне как знаменитый математик и прославленный философ, по сравнению с коим я — сущее дитя.

Воккеродт снял с лица усмешку дипломата и улыбнулся с искренней теплотой:

— Возвратясь к