грамматик-то Гавриил неотступно за ним ходил, носил чернильницу да перья...

Дед Трандафир поднялся с места и направился не спеша к темному углу в конюшне. Вернулся, неся мешок зерна, засыпал его белому коню.

— Что на это скажешь, мош Трандафир?

— Пока молчу. Дальше!

— Через Соломино попали мы в Морево. Навстречу князю в том месте повалили мужики. Стали ему говорить, что Морево — не село, как ему полагается быть, но забытая богом деревенька. Что других-де жалоб нет, только вот не дал им господь церквушки, негде даже исповедаться. Построили бы сами, да бедность не дозволяет. И увидел я тогда в глазах государя нашего словно искру. Изменился государь на глазах. Поднял руку над мужиками, стоявшими на коленях, и обещал построить для них божий храм. Все расходы, мол, берет на себя. Пусть только дадут людей, чтобы помогали обжигать кирпичи и ставить стены. А возвратившись в Соломино, где мы тогда обосновались, воевода спросил бумагу и кусок угля. И нарисовал, вместе с Воккеродтом и Гавриилом будущий моревский храм, каким тот должен стать.

— Через два дня мы отправились в Орел, — продолжал Химоний. — Там государь нанял добрых мастеров, насыпал им шапку золота и приказал за два года построить в том сельце церковь.

— И это все?

— Все, мош Трандафир, да не все. Не могу я понять доныне поведение государя, как ни ломаю над этим голову. Запрется, бывает, в кабинете и не выходит из него до самого вечера. Забывает об еде, обо всем на свете. Даст сыновьям урок — и снова запирается в горнице. Прочим не скажет более двух слов, и те — сквозь зубы. Хрисавидия как-то трижды огладил тростью. Боюсь, что князь наш болен, да не на шутку.

Старик покачал головой.

— Надобно подумать.

— Думай, да побыстрее.

— Не могу, камерарий. Ежели то болезнь, должно же быть от нее лекарство!

— Истинно так, мош Трандафир. От какой хвори его нет!

— Надобно подумать, тогда и скажу, — бормотал старик. — Может, придется поездить денька два по Москве, да дня на три в Черную Грязь махнуть. Там и следует, мыслю, поискать той целебной травы для нашего князя. А ты уж потерпи.

2

Дмитрий Кантемир был захвачен идеей, предложенной Иоганном Воккеродтом. И раньше, в Яссах, и еще до того, в Стамбуле князь обдумывал книгу — историю своей страны. Теперь же, во имя общего дела, более полезной ему представилась история Оттоманской империи, подробное описание ее обычаев и порядков, султанов и визирей, старинного и нового уклада жизни. Откликаясь на призыв Воккеродта, князь сознавал также, что время настоятельно требует от него также иных дел. Просвещенная европейская аристократия, ученые иноземных держав должны знать его родную страну. Только в этом случае можно было надеяться на помощь с их стороны. Так вместе с историей Саади-эффенди из Лариссы и другими предварительными набросками на его столе выросли груды книг и бумаг, собранных для написания труда о Земле Молдавской.

Географические труды создавались во множестве и до того. В разные времена и у разных народов. Надо было знать, кто писал их и как, что описывал. Следовало старательно и в порядке разложить в памяти сокровища, добытые арабскими и греческими, турецкими и венецианскими, немецкими и русскими авторами, изучить находившиеся в его распоряжении летописи. В его произведении Молдавия должна была предстать перед всем светом как неотторжимая ветвь христианского мира и в то же время — как независимая страна со своей историей, своими обычаями, самобытной культурой, со всем тем, чему грозила гибель из-за чужеземного и иноверного угнетения.

Грамматик Гавриил вел неутомимый поиск в Москве, Киеве и иных городах и весях, сдувая каждый раз пыль с новых пергаменов и летописей. Лишь вчера сообщил: добыта еще одна редкая книга, заглавие которой якобы гласило: «Синопсис русских историй в Киеве».

На столе князя появился лист бумаги с надписью, выведенной крупными буквами: «Описание Молдавии». На этом пока пришлось остановиться. Впереди покамест была еще пустота и туман. Чем заполнит он еще не исписанные листки? Чем развеет тот туман? Сумеет ли его разум облечь в стройные фразы совершенные мысли?

Страх перед неизвестностью мелкими иглами холодил душу. Неизвестность же казалась бесконечной.

Няня Аргира покончила с дневными делами и по-старушечьи опустилась на стул в углу. Анастасий Кондоиди не без труда завершил уроки и удалился, велев детям отдыхать, пока не придет отец, чтобы продолжить учение. Княжичи и княжны рассеялись кто куда по комнате, забавляясь, а няня, сгорбившись в своем углу, следила за их игрой. Княжна Мария уже барышня. Надев новое платье, подолгу вертится перед зеркалом, любуясь изгибами своего стана. Няня ею не нахвалится. Рассказывает ей сказки о храбрых витязях и, целуя в лоб, желает богатого, храброго, красивого жениха. Няня знает, что младшая княжна Смарагда вскоре может превзойти красотой старшую, но помалкивает об этом, ибо помнит мудрую старую поговорку: язык твой — враг твой. Глаза княжны Марии чересчур, пожалуй, темны, а на носу и на щеках мелкие прыщики, семена безмерных грядущих страданий для юной девицы. С другой стороны, старшая из сестер необыкновенно умна. Скажет слово — и закрываешь рот, и нечего тебе ответить, так разумна ее речь. Княжна Смарагда, хотя белее ликом и нежнее сестры, не смеет ей ни в чем возражать. К тому же искусство письма и чтения Мария усвоила получше иного мужчины. Это тоже не переставало изумлять добрую няню. Кроме того, с няней Мария говорила по-молдавски, с отцом по-гречески и латыни, с Кондоиди — по-итальянски. «Господь бог прикроет прыщики на коже своими милостивыми дарами», — рассуждала про себя няня Аргира.

Проснулась на своей подушке собачка Перла. Тряхнула шерсткою и подбежала к княжне Марии, радостно повизгивая. Княжна подхватила песика на руки, поцеловала в мордочку. Потом его у нее выпросила, чтобы приласкать, Смарагда. После того, как собачка побывала у всех на руках, ее уложили на покрывало, на диван. Перла была общей любимицей княжьих детей, но в те минуты их волновало другое. Зима в тот год принесла немало таинственных предзнаменований. Каждое утро на стеклах окон появлялись все новые непонятные знаки. Няня утверждала, что изображения на стеклах созданы морозом, но ей не верили. Для молодых Кантемиров то были символы, начертанные неведомым божеством ради искушения их христианских душ. Узорами на стекле