блюда, Головкин подаст одному из слуг условный знак. Блюда дымились на столе, бокалы наполнялись и опорожнялись. И Кантемиру стало казаться, что время замедлило свой бег, что долгожданный знак никогда уже не будет подан... Взоры князя обратились к другим пирующим, к их одеждам, украшенным лентами, шарфами, орденами. Все, казалось ему, застыло в упорном ожидании.

Но вот в кубок царя пролилась струйка нового вина. Головкин поднял белое чело и гордо усмехнулся. Поднял правую руку на уровень подбородка, легко прищелкнул пальцами. Изукрашенные двери зала раскрылись, и появилось странное посольство. То были двое юношей в шитых золотом кафтанах и девица в платье молдавского покроя, в вышитой фате.

Переступив порог, они остановились, охваченные робостью, — княжна Мария в середине, княжичи Шербан и Антиох — по сторонам. Поклонившись учтиво собравшимся, они снова застыли, бессильно опустив руки вдоль праздничных нарядов.

Царь решительно, вместе со стулом повернулся в их сторону. Усики Петра вздрагивали, на лице играли веселые блики. Царица Екатерина послала им ободряющую улыбку. Царские советники и прочие гости словно окаменели.

Тогда самый рослый из мальчиков, черноглазый и крепенький, шагнул вперед. Подойдя к царю на два шага, он снова отвесил глубокий поклон; затем, словно глашатай, развернул длинный и узкий лист бумаги, поднял его перед собой. Раздался тонкий голос юноши:

— Пресветлому, могущественнейшему, всепобеждающему, премилостивейшему царю и императору Петру I, государю своему и покровителю, возглашает и покорнейше преподносит на эллинском языке скромный свой панегирик солдат многославного и богохранимого Преображенского полка, князь священной Российской империи и Земли Молдавской, нижайший раб его царского величества Шербан Кантемир, в лето от рождения господня 1714, в год седьмой взрастания своего...

Возле царского плеча пригнулся толмач, шепотом переводивший пожелания княжеского дитяти. Другие толмачи устроились возле знатнейших сановников и иноземных послов.

— Будучи малым еще дитятей, — говорил Шербан, — с еще не обсохшим на устах материнским молоком, дерзаю, однако, вознести высокую хвалу священному величию государя Петра I. Ибо сей христианский царь — крепкий щит, за коим мы в вечной безопасности от любого неприятеля пребываем. Ибо царь наш ниспослан нам небесным повелителем во избавление христианских народов от порабощения. Только до благословенных дней непобедимого Императора Петра и было дано поганым похваляться своей гордыней...

Панегирик не был, конечно, составлен семилетним мальчуганом. Мальчишка только зачитал текст, написанный другим человеком, проявившим основательное знакомство с философией и Библией, историей и политикой. Русские советники и иноземные дипломаты одним глазом смотрели на говорившего, другим же на его отца, господаря Земли Молдавской и князя Российской державы. Сей князь, мыслили они, неплохо подкован не только в науках, но даже в хитрости и лести...

Кантемир это понимал и давал им в душе достойный ответ. Может ли быть назван льстецом человек, рассёкший лучом мысли колесо истории и бесповоротно убедившийся, что вращение его имеет свое предопределенное течение? Вправе ли кто-нибудь назвать лицемером того, кто, исследовав повторяющиеся круги истории и человечества и открыв ключи к их движению, нашел мысленным взором четвертую вселенскую монархию, — северную, в чьи руки и отдано продолжение всего? И кто еще, кроме глупцов, сомневается ныне, что оттоманское чудовище возвысилось противу законов естества и логики, и лишь Российская империя будет в силе его сокрушить?

Окончив чтение, Шербан протянул лист царю. Петр с улыбкой взял его и передал Меншикову. Потом обнял мальчугана, поднял его, словно куколку, к потолку. Расцеловал в обе щеки.

— Молодец, парень! Молодец, герой!

Освободившись из могучих объятий царя, Шербан попал в более нежные — царицыны. А Петр уже подошел к княжне Марии и Антиоху, обнял их тоже и расцеловал. Затем, вернувшись на свое место, поставил между коленями Шербана.

— Спасибо, храбрец, за теплые пожелания и слова! — сказал царь. — Будь здрав долгие годы, расти большой и защищай отчизну с честью. Прими для этого, преображенец, мой подарок!

Царь вручил княжичу прекрасную саблю с позолоченными ножнами. Затем сказал второму юному Кантемиру, запустив пальцы в его светлые волосы:

— Иди-ка и ты сюда, мой принц. Как тебя зовут?

Антиох внезапно скривился и начал громко плакать, прижавшись к сестре. И юные посланцы покинули зал, провожаемые смехом пирующих, особенно же — развеселившихся дам.

— В знак благодарности, господа, наливаю чару сию господарю Земли Молдавской и выпиваю вместе с его высочеством. Прошу вас также выпить за здоровье нашего друга.

Петр выхватил сулею из рук слуги, наполнил бокал Кантемира и добавил:

— Слыхано мною, что брат наш Кантемир любит вино пополам с водой... Теперь мы его научим пить, как прилично мужу.

Опрокинув бокал, Петр Алексеевич вернулся к своему месту. Попробовал жареной телятины и продолжал:

— Дела князя Кантемира, господа сенаторы и гости, не менее славны, чем наши воинские виктории. И как чествуем мы ныне Голицына, так должны чествовать и Кантемира, душою и сердцем сражающегося за вольность родной земли. Отдашь панегирик Поликарпову, — сказал он Меншикову, — пусть его напечатает. Есть люди, славящие до небес Александра Македонского. Но что за герой человек, пекущийся только о собственной славе, стремящийся лишь к тому, чтобы завоевать весь мир? Юлий Цезарь, вот кто был мудрым властителем, а не Александр, хотевший только стать в свете сем наибольшим из великих. Ибо слава наша и память — в битвах за свободу и процветание народов наших.

Все с удовольствием набросились на новые блюда. Вино возбуждало у всех аппетит, гнало прочь горечи и печали. Языки развязывались, и шутки взлетели над столом, словно клубы пара над кипящею водой.

Говорили все вместе, веселясь, ибо царь Петр не любил спокойных, чинных пиров.

Между прислуживавшими за столом с ловкостью пробрался толстощекий, румяный прапорщик. Склонился носом к виску секретаря прусского посольства Иоганна Готтхильфа Воккеродта и шепнул ему несколько слов. Затем, незаметно вынув из-под полы сюртука какой-то пакет, передал дипломату. Воккеродт ощупал обертку и разрезал ее ножиком. Шепнул что-то соседу, саксонскому резиденту Веберу. Потом, поднявшись на ноги, подошел к Головкину. Канцлер, продолжая жевать, выслушал секретаря и послал его к Меншикову. Но и Меншиков кисло поморщился. Тогда Воккеродт направился прямо к царю. Приклеив к румяным устам вылощенную улыбку берлинских салонов, блеснул красивыми глазами, обводя ими присутствующих, и медовым голосом произнес на чистом русском языке:

— Дозвольте, ваше величество, порадовать доброй вестью!

— Послушаем! — воскликнул Петр, воткнув вилку в ножку