И я тоже.

— Ну что, пойдём вместе на дискотеку? Подержимся за ручки, поцелуемся у всех на виду? — издевательски протянул он, закрыл шкафчик и встал прямо напротив меня, мерзко ухмыляясь. А мне даже обидно не было, только противно от собственной глупости и наивности, и больно. Очень, нескончаемо больно, хотя я так опрометчиво уверяла себя, что смогу вынести его равнодушие.

Но это было не равнодушие. И даже не ненависть. Я смотрела на его искривлённые в презрении пухлые губы, в глаза глубокие и тёмные, как бушующее во время шторма море, которое пронзали насквозь брошенные разгневанными богами молнии. Я смотрела на прямую спину и застывшие в нечеловеческом напряжении плечи, на пальцы, сжавшиеся до побеления костяшек, и ходящие на лице желваки. Я смотрела на человека, который настолько отчаянно хотел защититься от боли, что всеми силами отталкивал от себя ту, кто легко мог эту боль причинить.

Меня. Он отталкивал меня яростно и грубо, а я не знала, как с этим бороться. Молчала и смотрела, смотрела, смотрела на него, мечтая о том, чтобы он вдруг научился читать мысли.

— То-то же и оно, Полина, — заключил Иванов, интерпретировав моё молчание именно так, как сам захотел. — Не понимаю, какой смысл нам разговаривать.

Он снова решительно прошёл мимо меня и вышел в коридор, а мне не оставалось ничего другого, как с видом жалкой побитой дворняжки плестись вслед за ним к кабинету завуча.

И с каждой следующей преодолённой ступенькой моё терпение иссыхало и трескалось, подобно земле под продолжительным летним зноем, и наружу начинали пробиваться маленькие и пока не успевшие окрепнуть ростки злости, подпитываемые теми слезами, что бурным речным потоком скопились внутри меня, ожидая своего выхода.

— Ты так и будешь убегать от меня, вместо того чтобы дать возможность всё объяснить? — бросила я ему в спину, уже и не надеясь, что это сможет что-либо изменить. Однако Максим замер прямо среди лестницы и резко обернулся ко мне, наградив ещё одним пугающе-яростным взглядом сверху вниз.

— Я и так всё знаю. Наши друзья подсуетились. Только это вообще ничего не меняет. Что, если бы Филатова сказала об этом после того, как мы бы объявили об отношениях, а, Полин? Ты бы со мной порвала, чтобы не позориться и сделать вид, будто это всё тебя не касается? А если бы она сказала, что вчера видела меня целующимся с кем-нибудь, ты бы тоже сразу поверила, да? Даже не спросив меня?

— С чего ты вообще всё это взял? Это совсем разные вещи, Максим! Да, представь себе, я не хотела, чтобы меня посчитали шлюхой! Что в этом предосудительного?

— А что, спать со мной могут только шлюхи? — усмехнулся он и укоризненно покачал головой, пока я ловила ртом воздух, саму себя загнав в безвыходную ловушку. — А я ведь, Полина, никакие презервативы не покупал. Зачем бы они мне? Может быть, я действительно обращался с тобой, как с шлюхой, и тащил тебя в постель при каждом удобном случае? Или использовал те вечерние полчаса, чтобы нагнуть тебя раком в подъезде? В твоём понимании ведь именно так должны выглядеть отношения с таким, как я.

— Зачем ты так, Максим? Ты ведь знаешь, что всё иначе. Я просто испугалась и не знала, что делать. Мне было очень страшно.

— Страшно тебе было, есть и будет. Потому что на самом деле нахуй тебе не нужны эти отношения, Поль, — он спустился на пару ступенек вниз и встал прямо надо мной, так желанно-болезненно близко, что с каждым глубоким глотком воздуха я жадно пыталась распробовать и насытиться его горьковатым запахом грейпфрута. Напоследок. — Ты не веришь в нас. Не веришь мне. И я понял, что мне не под силу сделать что-нибудь, что заставило бы тебя в будущем поменять своё мнение. Какой тогда смысл тянуть с этим? Зачем пытаться сложить то, что никогда не сложится?

Его голос стих, выцвел, растворился в звуках доносящейся с первого этажа музыки, а вместе с тем и из глаз ушла ярость. Вместо неё осталась пепельно-серая мутная пелена усталости и затягивающая в себя чёрная воронка безысходности, которую мне так сильно хотелось окропить своими слезами.

Мне удалось бы поспорить с ним, найти много разных доводов, чтобы уговорить поменять своё мнение, пообещать ему, что всё изменится и будет иначе. Только зачем? Когда откровенно прозвучала та мысль, что медленно отравляла меня с самых первых проявляемых по отношению к нему тёплых эмоций, с первых неловких и почти случайных прикосновений-столкновений, с первого невинного поцелуя в лоб, с первого открытого признания возникших к нему чувств, с первого свидания, поцелуя, секса.

Не сложится.

Если мы оба так считали, бороться было уже не за что.

— Я тебя поняла, — полушёпотом произнесла я, к собственному стыду ощутив, как по щеке побежала первая предательская слезинка. И хотела уже развернуться, уйти, сбежать, скрыться как можно дальше от него, общих воспоминаний и сломанных надежд, но не успела.

— Да нихуя ты не поняла! — в гневе рявкнул он и резко впечатался в мой рот поцелуем. Грубым и яростным, болезненным и жестоким, с солёным привкусом крови из разбитой от сильного удара губы, саднящей и ноющей под напором его языка.

И мне пришлось крепко вцепиться в его плечи, чтобы не упасть, балансируя на скользкой покатой ступеньке и на тонкой грани собственного безумия, сосредоточившегося ровно посередине между череды ошибок и верно принятых решений.

Его пальцы зарывались в мои волосы, сжимали их в кулак и с силой оттягивали, мои — в исступлении метались по его шее, оставляя на ней штрихи розовых следов от ногтей. Его губы наступали, атаковали и подавляли, вонзались в мои с такой ненасытностью, словно хотели поглотить меня целиком, а мои — только податливо уступали, позволяя ему всё на свете, и призывно раскрывались, когда его настырный язык снова проскальзывал мимо них вглубь рта. Его тело горело и дрожало, как в горячке, моё — тряслось от желания и отзывалось на каждое прикосновение, оказавшись вжато им в стену.

На самых задворках сознания ещё мелькала ярко-красным флажком мысль, что Максим прав: я ничего не поняла. И продолжала ничего не понимать, отрываясь от него лишь на секунду, вглядываясь в почерневшие, затянутые туманом эмоций глаза, чтобы следом целовать его с ещё большим надрывом, задыхаясь и захлёбываясь своими чувствами.

Только отвратительное дежавю звука цокающих по ступенькам каблуков обрушилось, как ушат холодной воды, заставив меня вздрогнуть и застыть от страха. А Максима, видимо, прийти в себя и осознать, что именно он — мы оба, не сговариваясь — только что натворили.

— Иди, пока никто не увидел, — сказал он, пытаясь отдышаться и прожигая меня взглядом, в котором снова разгорался гнев. — Давай же, — он схватил меня за локоть, оторвал от стены и грубо подтолкнул вниз, словно не было последних нескольких минут настолько острой необходимости друг в друге, безумно нежной ночи, недели новогодних каникул. Словно между нами вообще ничего не было, кроме стычки на футбольном поле и последующего обмена гадостями.

— Пошёл ты к чёрту! — в сердцах выпалила я, вырвав руку из его ошпаривающе-горячей ладони, и еле удержала равновесие, чтобы не упасть. Так долго сидевшие внутри, слёзы наконец хлынули по щекам, застилая глаза и размывая окружающий мир до огромных цветных пятен, но оставаться рядом с ним не хотелось больше ни единой секунды, и ноги стремительно понесли меня вниз по лестнице.