— Что ж, тогда планы меняются… — протянул озадаченный моим ответом отец, поправив чуть съехавшие на переносице очки, и помолчал с минуту, по-видимому, оказавшись не готовым к такому раскладу дел. — В таком случае, пойду готовиться к обороне, если вдруг кто-нибудь из родителей твоего мальчика решит за него заступиться.

И в этот момент мне стало как-то особенно плохо и больно, словно сквозь тело проталкивали и проворачивали тупое, зазубренное лезвие, с каждым вдохом входившее всё глубже и раздирающее сердце. Потому что я точно знала, что за Максима заступиться некому.

На следующий день в гимназии Максим не появился. Ни к первому уроку, перед которым я три раза бегала от гардероба, где надеялась увидеть его куртку, к кабинету математического класса, где мечтала увидеть уже его самого; ни ко второму уроку, ни к обеду… А я всё равно продолжала ждать и надеяться на чудо, несмотря на брошенное Славой «он остался дома» в ответ на немой вопрос в моих глазах.

Смирилась я только в тот момент, когда, притаившись за углом здания, наблюдала за очередной плановой тренировкой нашей команды по футболу и лично убедилась, что Иванова на ней нет. Впрочем, смирением это можно было назвать только с большой натяжкой, потому что в кармане куртки я крепко сжимала свой телефон, с помощью Наташи пополнившийся ещё одним контактом.

Звонить Артёму я очень боялась. Не знаю, что беспокоило меня больше: опасения, что он примет сторону брата и откажется не только помогать, но и вовсе разговаривать со мной, или панический страх услышать, что Максиму будет намного лучше без меня и мне стоит перестать надеяться на примирение. Нет, я в любом случае собиралась стоять до конца и хотя бы добиться открытого разговора и возможности объясниться, но именно сейчас особенно хотелось заручиться поддержкой кого-нибудь, кто сказал бы пресловутое «у тебя всё получится».

— Ну привет, сердцеедка, — протянул Тёма, сняв трубку после первого же гудка и напрочь сбив всю мою длинную, заранее заготовленную речь, первые пять минут которой были посвящены уговорам меня выслушать и искренним сожалениям, что я обидела его брата.

— Привет. Я… я хотела узнать, как там Максим?

— В шоколаде, — фыркнул он, но прежде чем я успела невнятно пролепетать оправдания, восприняв его ответ как сарказм, с громким вздохом добавил: — В прямом смысле в шоколаде, Поль. Надеюсь, тебе нравятся щекастые пухляши, а если нет — думаю, осталось два-три дня, когда у тебя есть шанс помириться с прежним Максимом, без труда проходящим в дверной проём.

— Но я не знаю, как. Он не хочет со мной разговаривать, — честно призналась я, хотя за минуту до звонка обещала себе не вываливать на него наши проблемы.

— Оу… — на той стороне трубки повисло неловкое молчание, от которого меня начинала снова охватывать только недавно отступившая тревога, издевательски повторяющая, что мне никогда и ни за что не заслужить прошения. — А что у вас вообще произошло?

— Ничего, — на автомате выпалила я, облизав вмиг пересохшие губы и перехватив онемевшей от холода ладонью медленно сползающий вниз телефон. — Ничего хорошего, если быть точнее. Мне нужна возможность хотя бы попытаться ему всё объяснить.

— Я тебя понял. Постараюсь что-нибудь сделать, хотя со мной он сейчас тоже не горит желанием общаться, — голос Артёма растерял весь показательный задор, который сбил меня с толку в начале нашего с ним разговора. Теперь не оставалось сомнений: он тоже волнуется за Максима, но до последнего старался мне этого не показывать. — Ладно, не кисни только. Разберёмся. Даже на меня Макс не смог дуться вечно.

Утешение вышло крайне неубедительным, но выбирать не приходилось, и я стала покорно ждать любых новостей. Моего терпения как раз хватило на тоскливый вечер пятницы и одну тяжёлую ночь, с сумбурными, кошмарными сновидениями, вслед за которыми шло резкое пробуждение и попытки слезящимися от яркой подсветки глазами рассмотреть на экране телефона уведомления о новых сообщениях или пропущенных звонках.

Но ничего не было. Иванов продолжал хранить молчание (что один, что второй), а я постепенно сходила с ума, металась по своей комнате, заламывая руки и пытаясь найти хоть какой-то выход из ситуации, и теряла не только терпение, но и жалкие крохи надежды, что всё ещё образуется. Какой толк с моего запоздалого раскаяния, если он не хочет его услышать? Какой вообще смысл что-то делать, если он уже решил вычеркнуть меня из своей жизни?

Вслед за упадническим настроением и состоянием прострации, в котором я сидела на кровати и сосредоточенно пялилась в одну точку, не находя в себе сил даже снова заплакать от выжигающей безысходности, меня вдруг захлестнуло яростью, напрочь сорвавшей все барьеры страхов и неуверенности. И я названивала ему раз за разом, жала на кнопку вызова всё с большим остервенением по мере того, как он быстро сбрасывал мои звонки, и, может быть, это было к лучшему, потому что единственное, что мне тогда хотелось в сердцах выкрикнуть ему, это «Иди к чёртовой матери, Иванов!»

Не знаю, как я вообще смогла пережить выходные и окончательно не свихнуться после тех американских горок эмоций, на фоне которых я то внезапно проваливалась в сон прямо среди дня — однажды даже ненадолго задремала за столом, то, напротив, еле выносила ненормальное возбуждение, от которого хотелось буквально на стену лезть.

А понедельник был прекрасным праздником всех влюблённых, непосредственно относившимся ко мне всего лишь четыре дня назад. Теперь же вся розово-красная сердечная атрибутика вызывала во мне чувство тошноты, разочарования и злости на себя, на него, на окружающих нас любителей сплетен, на чёртовы неудачно сложившиеся обстоятельства, разогнавшие нас по разные стороны баррикад.

И особенно я злилась на нашу с Максимом непомерную гордость. Я хотела и могла бы поговорить о наших отношениях раньше. И он тоже — мог бы хоть раз прежде высказать своё недовольство и дать мне знак, что действительно хочет что-то поменять.

— Наташ, если ты пойдёшь домой перед дискотекой, захватишь заодно мои учебники? Завтра у тебя их заберу, — Рита выглядела оживлённой и взбудораженной, как и перед любым общественным мероприятием, где ей доводилось принимать участие. Пусть на этот раз только подбирать музыку и вместе со Славой помогать одному дежурному учителю следить за порядком на празднике.

— Без проблем. А ты, Поль, пойдёшь переодеваться? — Наташа достала из сумочки очередной свой обед, любовно упакованный в пакетик мамой, — сегодня он представлял собой две идеально ровные и одинаковые с виду груши — и без раздумий сунула его прямо в руки ухмыляющемуся Чанухину, который не стеснялся брать и съедать всё, что она таскала с собой, пространно намекнув на то, что дома у Ивановых можно помереть с голода.

И даже от этого простого, непрямого упоминания о Максиме мне хотелось склониться над столом и долго-долго биться об него лбом. Чтобы боль физическая как-то смогла перекрыть душевную, чтобы выплеснуть отчаяние, огромной занозой засевшее под сердце, чтобы выбить себе все мозги и наконец забыть о прошлом, раз ему не суждено стать будущим.