И, как любой турист, Пипкас пошел по улице Мальборо, потом по улицам Фредерик и Ширли до Публичной библиотеки. Он уже слышал об этой достопримечательности, но библиотека оказалась совсем не похожа на то, что он себе представлял. Как и всё в Нассау, она была маленькой и непрезентабельной, с кое-где облупившейся краской. Библиотека состояла из круглой комнаты диаметром самое большее футов двадцать и шести-семи небольших помещений вокруг нее. В каждом из этих помещений вдоль двух противоположных стен стояли полки с книгами, а в третьей стене имелось окно. Посреди круглой комнаты стояло круглое ограждение, за которым сидела скучающая темнокожая библиотекарша. Со своего места она могла видеть каждое из помещений с книгами, хотя происходящее там ее явно не интересовало. Здание двухсотлетней давности изначально служило городской тюрьмой. Книжные комнаты были камерами с решетками на окнах и решетками вместо дверей, а посередине сидел не библиотекарь, а надзиратель, наблюдавший за каждой камерой. Пипкасу пришло в голову — наверно, только ему одному во всем Нассау, — что двести лет назад, на пороге нового века, круглая тюрьма была последним достижением пенитенциарной системы. Ноги вдруг приросли к полу этой странной библиотеки, сердце ухнуло куда-то вниз. Достижения пенитенциарной системы… что ж, он может познакомиться и еще с кое-какими ее достижениями, уже на пороге нового тысячелетия, если эта его внешнеэкономическая авантюра провалится… «Но, черт возьми, Пипкас, неужели ты собираешься оставаться винтиком, безответным клерком, рабочей лошадью до тех пор, пока будет уже поздно что-либо менять? Ты собираешься держать своего рыжего пса на цепи, пока „ГранПланнерсБанк“ не вручит тебе феникса из стубеновского стекла — пока не „получишь птицу“, как говорят коллеги, поскольку банк давно уже не раскошеливался на что-нибудь ценное вроде золотых часов в качестве предпенсионного подарка таким муравьям, как ты, — ты собираешься ждать, пока Ломпри или какой-нибудь другой горбун из руководства сунет тебе птицу и сделает ручкой? Но ведь это добровольное заключение будет гораздо хуже любой тюрьмы, разве нет?»

Пипкас постепенно пришел в себя, глубоко вздохнул и покинул библиотеку, чтобы отправиться на встречу со старым знакомым, своим гарвардским однокурсником Харви Уиндхэмом, — офис его риэлтерского агентства «Артур Уиндхэм и сын» был всего в двух кварталах. «…И сын» было символом жизненного фиаско Харви, так же как «банковский служащий» — Пипкаса. Как всякий студент Гарвардской бизнес-школы, как и сам Пипкас, Харви с благословения отца тешил себя мечтами о крупном успешном бизнесе, о создании корпорации или уж на худой конец о значительном состоянии, заработанном на банковских операциях. Но характер у Харви был такой же, как и у самого Пипкаса, — пассивный и, по меркам конца двадцатого века, безнадежно мягкий. Возможно, это и стало неосознанной причиной их дружбы. Каждый месяц оба откладывали из своих скромных средств сколько могли и спускали всё на ужин в Дерджин-парк — этот ужин был для них тогда настоящим лукулловым пиром. Отец Харви, Артур Уиндхэм, вел на Багамах успешный бизнес с недвижимостью, особенно развернувшийся в шестидесятых, когда множество внезапно разбогатевших американцев начали открывать для себя сказочные Багамские острова с их чистым (чрезвычайно) и голубым (без всякого преувеличения) морем. В первой половине шестидесятых Артур Уиндхэм добавил к названию своей фирмы «и сын», в основном, чтобы порадовать своего мальчика, которому было тогда лет шесть-семь и в котором он души не чаял, но одновременно и чтобы придать имиджу фирмы лоск солидности и традиций, несмотря на ее относительную молодость. Он слишком любил Харви, чтобы давить на него, уговаривать остаться на Багамах и продолжать дело. Однако Харви довольно скоро на собственном горьком опыте убедился, что не принадлежит к породе упорных выходцев из маленьких океанских колоний, людей со стильным британским акцентом, способных перевернуть деловой мир Соединенных Штатов, Через восемь лет его вместе с гарвардской степенью прибило обратно к родимым берегам, и Харви стал «и сын», о чем Артур Уиндхэм не смел даже мечтать. И — надо отдать ему должное — этот «сын», с его хорошими манерами и скромным обаянием, оказался искусным продавцом островной недвижимости, сбывая ее падким на основательность американцам, британцам и немцам. Старик со спокойной душой передал ему компанию «Артур Уиндхэм и сын» за пять лет до своей смерти.

После окончания бизнес-школы Пипкас и Харви Уиндхэм не виделись, но продолжали обмениваться рождественскими открытками, раз семь или восемь созванивались. Звонил обычно Пипкас, если узнавал, что «ГранПланнерсБанк» продает или хочет оценить какое-нибудь здание на Багамах. Когда представлялась возможность, он старался повернуть дело в пользу контрактов с «Артур Уиндхэм и сын».

Офис оказался на углу двух оживленных улочек, недалеко от респектабельных отелей, «Джакаранда» и «Ист-Хилл», — старый, но довольно симпатичный трехэтажный особнячок, розовый с белой лепной отделкой и белой черепичной крышей. На втором этаже, в первой комнате, несколько женщин сидели за компьютерами или у телефонов, а вдоль стены выстроился целый ряд аккуратных столов, за которыми работали хорошо одетые клерки, видимо, брокеры и агенты. Бог знает сколько сотрудников находилось еще на третьем этаже. Впечатляющий штат для фирмы по продаже недвижимости. Пухлая секретарша с сильным и, по мнению Пипкаса, нарочитым британским акцентом провела его в кабинет Харви Уиндхэма.

Кабинет не поражал размерами, но декор и обстановка сразу обращали на себя внимание. Цвета спелого баклажана обивка стен уравновешивалась четырьмя великолепными трехстворчатыми окнами под старину, от пола до потолка. По бокам их обрамляли большие ставни-жалюзи, сверху — резные белые украшения в викторианском стиле, в форме улиток, снизу — широкая белая резная кайма. За окнами виднелись старые покатые крыши Нассау, верхушки пальм и бесконечное синее небо. Харви поднялся навстречу Пипкасу. Он здорово изменился. Когда-то густые каштановые волосы уже не были ни такими густыми, ни такими каштановыми. Несколько редких полос на макушке едва-едва соединяли два еще державшихся островка. На Харви была белая рубашка-гуаявера, стильная, однако плохо скрывавшая его выпирающий живот и раздавшиеся бока. Но самая разительная перемена, которую Пипкас заметил в улыбавшемся ему однокашнике, — глаза Харви. Это были хоть и живые, подвижные, но уже усталые глаза человека, который много лет прожил в колониальном раю мошенников и контрабандистов, всякого успел повидать и уже ничему не удивлялся.

— Ну, Харви, — сказал Пипкас, когда Уиндхэм-младший показал ему на кресло в стиле короля Георга, — не знаю, как тебе это удалось, но ты нисколько не изменился!

— О боже, — Харви сложил руки на животе, выпирающем из-под гуаяверы, — есть один писатель, о котором я узнал только в Гарварде, Вашингтон Ирвинг. Знаешь, что он говорил по этому поводу? «У человека есть три возраста: юность, зрелость и „ты нисколько не изменился“».

— Ну что ж, — рассмеялся Пипкас, — тогда, наверно, это относится к твоему внутреннему «я».

— К сожалению, мое внутреннее «я» тоже любит покушать. Три раза в день. И ром оно тоже обожает. Нет, Рэй, это ты нисколько не изменился.

— Ну… если только в духе Вашингтона Ирвинга, — сказал Пипкас, хотя на самом деле чувствовал, что по отношению к нему это сущая правда. — Плохо другое — моя карьера тоже нисколько не изменилась. — В компании старого приятеля он мог не стесняться.