школу ученичества. Отец хотел устроить в среднюю школу в городе, но Григорий воспротивился. В газетах, в том числе и молодежных, очень много тогда писали о ведущей роли рабочего класса в жизни страны, в государстве, и Григорию представлялось: быть рабочим исключительно хорошо и почетно. Рабочий — это не то что крестьянин на своей единоличной полоске с сивкой-буркой, вещим кауркой. А среднее образование? Зачем оно Григорию? Чтоб сделаться интеллигентом? Меньше всего Григория привлекало тогда среднее и высшее образования, как ни внушал ему отец, что крестьянские дети не должны чураться науки. И вышло так, как Григорий захотел: он стал рабочим. Лишь много лет спустя понял правоту отца и двадцати четырех лет стал учиться в вечерней средней школе, а потом поступил на заочное отделение МИИТа (Московского института инженеров транспорта) при заводе. Но то, что он учится, от отца пока утаивал, решив открыться лишь тогда; когда окончит институт. Поедет в Даниловку, приедет к отцу и положит диплом инженера на стол. Читай, батя! Вот будет сюрприз! Но, видно, не суждено Григорию стать инженером. «Впрочем, почему не суждено? Разобьем фашистов, продолжу учебу!»

2

Да, едущие в эшелоне прошли больше месяца лагерного сбора в вековом корабельном лесу. Погода почти все дни стояла замечательная, лишь два раза были крупные дожди с грозами.

По утрам, проснувшись, едва открыв глаза, Григорий видел бледные догоравшие звезды в сером просвете палатки и слышал протяжный бодрый голос дневального:

— Четвертая рота! Подъем!

Григорий быстро вскакивал и торопливо мчался в рядах бойцов на берег речки. Потом ученье, завтрак, снова ученье. И все это с одним тревожным чувством: «Там война, люди бьются, а я все еще тут!»

По утрам ежедневно он читал строю сводку Совинформбюро, доставляемую из штаба полка. Поначалу это делал политрук Андрианов Василий Поликарпович сам, потом поручил Половневу:

— Читай ты. Я не могу. Людям надо как-то объяснять, что-то говорить. А что говорить — не знаю! Нет у меня слов… Скорее бы на фронт! — заключил Андрианов.

«Скорее бы на фронт!» — вот они слова, которые точно выражали тревожное чувство, не покидавшее и Половнева и его товарищей.

Сводку Половнев читал перед строем похудевших, загорелых людей, одетых в старые, выцветшие гимнастерки, обутых в потерханные ботинки с обмотками (политруку Андрианову удалось достать для занятий поношенное обмундирование), людей, испытующе глядевших на него суровыми, требовательными глазами. В этих глаза закипали гнев и ненависть к фашистам, все более и более наглевшим, судя по сводкам. Наверное, каждый думал: «Будь я там, дела шли бы лучше!» Мысли наивные, даже смешные, но иначе думать люди не могли в те дни. И почти всякий раз после чтения и объяснений раздавались голоса:

— А нас всё учат! А воевать будем, когда война кончится?

«Кончится? Нет, она не может скоро кончиться!»

Григорий отлично уже понимал это не только по сводкам. Что война надолго — он угадывал по напряженности и характеру обучения. Он знал, как и чему обучать предписано свыше. Винтовка, штыковые приемы, пулемет, граната, противотанковая бутылка, окапыванье, ползанье по-пластунски, бешено быстрые перебежки — все это заставляло думать, что людей срочно готовят не к маршевым походам, а к упорным, тяжелым боям. Значит, высшее командование отнюдь не рассчитывает на скорую и легкую победу.

3

На небольшой станции Окружной железной дороги эшелон застрял надолго. Прибыли на эту станцию часов в семь утра. От места стоянки поезда была видна каменная громада столицы, золотисто сверкавшая на солнце стеклами окон многоэтажных домов, маячивших в легкой синеватой дымке. Стекла окон в большинстве домов были перечеркнуты крест-накрест полосками белой бумаги — страховка от воздушной волны бомбежек с воздуха! Многочисленные запасные пути по одну сторону были запружены воинскими эшелонами с людьми, орудиями, танками, тягачами, а по другую — платформами с оборудованием и станками: заводы отступали на восток. Были среди поездов и эшелоны с людьми — рабочими, едущими на Урал и за Урал, и красноармейцами, выведенными из строя, раненными в боях. Раненых тоже везли в глубь страны.

Григорий не однажды бывал в Москве, но до сих пор всегда встречался с нею лишь с подъезда Казанского вокзала. Теперь он видел ее как бы с черного хода товарной станции, и в этом деловом, трудовом виде она показалась ему не менее близкой, родной и понятной, чем в обличье праздничной шумной красоты своих улиц и площадей.

Пути, где был поставлен эшелон, похоже, не так давно подверглись вражеской бомбежке: с обеих сторон местами зияли свежие воронки.

Когда Половнев вышел из вагона, на краю одной такой воронки стояло человек шесть красноармейцев. Они стояли молча. Напряженно, угрюмо смотрели на развороченную черную землю, перемешанную пополам с желтым песком.

Бомба упала недалеко от шпал и рельсов главного входного пути, но не причинила ощутимого вреда. Однако она упала здесь, по эту, восточную сторону столицы. Наверное, бомбили и центр, где Кремль, Красная площадь, Большой театр, улица Горького… Целы ли они? Поехать бы! Хоть одним глазом взглянуть.

Всю свою жизнь, с мальчишеских лет, Григорий Половнев знал и чувствовал, что за рубежами Родины есть враги, которым ненавистны Советская власть, трудящиеся люди, не желающие гнуть спину перед буржуями и считающие себя, а не буржуев хозяевами жизни и всех богатств земли, но никогда ему не думалось, что для этих зарубежных врагов может оказаться доступной великая столица. Даже в мыслях не допускал подобного.

— Да-а-а! — протянул один немолодой красноармеец. — Видали, куда фашист залетел! Это как же понимать, ребята?

Никто не отозвался, и люди в мрачном молчании стали расходиться. Григорий тоже пошел вдоль эшелона. Рядом стоял состав с заводским оборудованием. Почти с детским любопытством разглядывал Половнев, чем загружены платформы. Станки, станки — токарные, фрезерные, изредка дизельные двигатели, покрытые брезентами, большие пульмановские вагоны с запломбированными широкими дверями.

Эвакуация!

Под одним из вагонов, присев на корточки, что-то мудровал человек в синем замасленном комбинезоне, постукивая по тускло блестевшему бандажу небольшим молотком на длинной четырехгранной рукоятке. Осмотрщик!

Поравнявшись с ним, Григорий остановился. Не глядя на подошедшего, будто разговаривая сам с собой, осмотрщик однотонно бубнил:

— День и ночь… день и ночь. Одни к фронту, другие в тыл… Не успеваем осматривать.

— Почему же не успеваете? — заинтересованно спросил Григорий.

— Уж больно много их! — не поднимая головы, ответил осмотрщик.

— Кого много?

— Составов. В июле с ленинградских заводов везли, теперь с московских начали. Вот, братец, какая невзгода нагрянула. Москву рабочий класс покидает.

— Как это покидает? — удивился Григорий.

— Да так… покидает! Станки-то одни, что ль, на Урал и за Урал гнать? Вот, значит, и рабочие туда