«Чудесное письмо написал мне батя, — лежа и по-прежнему не сводя взгляда с сучка, похожего на гайку, продолжал размышлять Григорий. — Умный он, мой дорогой, мой любимый старик! Вишь, как войну объяснил! И Черчилля и Рузвельта знает. Всю политику понимает не хуже иного ответственного руководящего товарища. Ему быть бы народным комиссаром или, на худой конец, работником областного масштаба. Две войны прошел, дважды ранен был в царскую да один раз в гражданскую. Уж он-то знает, что такое война. Но его не замечают, и он всю жизнь с молотком. Возможно, потому и не замечают, что скромный, выступать с речами не любит. Играет, наверно, роль и то, что образование у него «низкое», как он сам иногда с усмешкой говорит. Мечтал детям дать высшее, да не вышло. Я на завод ушел, Вася — на трактор. Неизвестно теперь, сможет ли учиться Галя… А зря мы с Васей не послушались бати. Пишет: смирился и даже рад. Чего же ему еще делать? Но сколько же мы ему доставили волнений и неприятностей упрямством своим! Отчасти мать виновата: она всегда была на нашей стороне и всегда почему-то против учебы. Ремесло, дескать, главное, а не ученье. Мы же тому и рады были: мама за нас! Поздновато я осознал свою ошибку. Батя же до сих пор не знает, что я осознал. Сейчас напишу ему об этом. Не только, мол, рабочий я, но и почти инженер. То-то радость будет славному нашему бате!»

И Григорий вдруг ощутил такой сильный прилив светлого сыновнего чувства, такой большой любви к отцу, что глаза его затуманила теплота, и сучок, похожий на гайку, скрылся как бы в тумане. Резко встал, схватил вещмешок, вытащил из него широкий блокнот с бумагой в клетку, химический карандаш, сел поудобней и, положив блокнот на колено, быстро, мелким, бисерным почерком с завитушками вывел:

«Дорогие, любимые мои батя и мама!

Пишу вам из Москвы во время стоянки на Окружной железной дороге.

Едем на фронт. Дорогой батя, письмо твое я получил в лагерях дня за два от отправления…»

На путях десятки, а может, сотни паровозов вдруг истошно заревели тревогу:

— Ту-ту-ту! Ту-ту-тууу! Ту-ту-у!

Внизу возле вагонов раздалась какая-то необычно бодрая и даже по тону как бы игривая команда:

— Воздух! Воздух!

Бойцов словно вихрем смело с нар. Даже спавшие повскакали. Все ринулись к полуоткрытой двери. Кто-то с грохотом раздвинул всю ее настежь.

Григорий, оставшийся один на верхних нарах, деловито засунул в вещмешок блокнот и карандаш. Неторопливо слезая с нар, громко, но сдержанно произнес:

— Без паники! Спокойно, товарищи!

И почувствовал, как тревожно и гулко застучало вдруг его сердце, распирая грудную клетку. В его жизни это была первая настоящая воздушная тревога. В лагерях не раз устраивали учебные и объясняли, как нужно вести себя во время вражеских налетов. Но те тревоги не производили на него сильного впечатления. Одно он хорошо запомнил и усвоил: нельзя поддаваться панике. Наверно, поэтому почти инстинктивно и выкрикнул: «Без паники!»

Но его никто не услышал, а если кто и услышал, то не обратил внимания. Толкаясь, напирая друг на друга, люди беспорядочно, как мешки, вываливались из вагона по двое, по трое сразу, одни падали плашмя наземь, другие становились на ноги.

— Спокойно! Не толпитесь, товарищи! — повышая голос, тщетно призывал Григорий.

Не более как за полминуты вагон опустел. На верхних и нижних нарах остались вещмешки, шанцевые лопатки, скатки шинелей, котелки, противогазы, пилотки, каски.

Григорий тоже подошел к двери, спрыгнул вниз. Хотя сердце его билось учащенно и сильно, он не чувствовал ни испуга, ни тем более страха. Он был, что называется, в здравом уме и твердой памяти, и мысль его работала отчетливо и ясно.

Гудки умолкли. Установилась непривычная настороженная тишина. Григорий невольно поглядел вверх. Наволочь, плотно закрывавшая небо каких-нибудь тридцать — сорок минут назад, расползлась во все стороны на отдельные большие лоскуты, между которыми засияли прогалы небесной голубизны. Выглянуло солнце. Но где же вражеские самолеты, где бомбардировщики? Не видно их и не слышно. Красноармейцы, рассредоточившись в проходе между двумя эшелонами, остановились, разглядывая небо.

— Может, ложная тревога?

— Погоди, погоди! Он тебе покажет ложную!

— А может, учебная?

— Предупредили бы, если бы учебная!

— Может, задержали на подступах к городу?

— Прилетит обязательно, раз тревога!

И, будто в подтверждение этих слов, отчетливо послышался прерывистый гул множества моторов. Тотчас же гулко и бойко застучали зенитки. Не видно было, откуда они бьют, но казалось — во всех концах станционных путей гремит их пальба, сотрясая воздух. В одном голубом прогале неба вспыхнули белесые шары, похожие на раскрывшиеся парашюты, — это рвались снаряды зениток. И тогда все, в том числе и Григорий, увидели три звена бомбардировщиков на такой большой высоте, что никаких опознавательных знаков не было видно. Бомбардировщики летели на восток медленно, с натугой, прерывисто гудя, и, будто отягощенные непосильным грузом, еле одолевали чистое голубое пространство. Или это лишь снизу представлялось, что медленно?

И пока они летели в недостижимой высоте, белесые шары вспыхивали под ними и, слегка розовея на солнышке, мирно рассеивались, таяли. Самолеты наконец скрылись за светло-серым облаком, и гул моторов, постепенно удаляясь, стал глохнуть, глохнуть… и совсем заглох. Замолкли и зенитки.

Среди бойцов поднялся спор:

— Это наши, а не фашистские!

— А почему же по ним зенитки били?

— Наверно, по ошибке. Своих приняли за фашистов.

— Такого не может быть!

Спорили, ждали отбоя. Но вместо отбоя вдоль эшелона снова пронеслось: «Воздух!» И раздалась команда: «Быстрее в укрытия!»

Насчет укрытий было сказано тотчас же, как остановился эшелон: в случае воздушной тревоги бежать с насыпи вниз, где на довольно широкой, почти квадратной площади, между двумя железными дорогами, были отрыты щели. Об этих щелях все бойцы тогда же и узнали и издали даже смотрели на них, но никому не верилось, что ими придется пользоваться. Теперь же, при вторичной команде «Воздух», бойцы всего эшелона, сбегая, сползая или кувыркаясь по косогористой, но невысокой насыпи, кинулись на зеленую луговину, черневшую отрытыми канавами и кучками земли.

В это время почти на бреющем полете появились вражеские аэропланы, летевшие уже с востока в сторону запада, и на крыльях и на фюзеляжах передних были отчетливо видны черные кресты. Фашисты! Залетев далеко за город, где, наверно, легче обойти противовоздушную оборону, снизились и вот снова над станцией.

Григорий не бежал сломя голову, как другие, хотя побежать очень подмывало, он шел не торопясь, все еще плохо веря,