что нужно обязательно прятаться в щель. На московской земле, с восточной стороны — и вдруг в щель! Но когда увидел на самолетах вражеские знаки — сомневаться уже невозможно было, да и поздно. Почувствовал, как меж лопаток потянуло холодком, словно ледяным ветром подуло.

— Спокойно, спокойно! Не терять самообладания! — сказал он сам себе вслух.

— Ты какого же черта рот разинул, Половнев! — во весь голос кричал, подбегая к нему, неизвестно откуда взявшийся политрук Андрианов, хватая его за руку повыше кисти. — Чего ты их считаешь? Восемь штук пролетело. И вокзал, и депо, и мастерские бомбят… сейчас по эшелонам начнут. Бежим скорей!

Все это Андрианов выпалил запыхавшейся скороговоркой. Григорий оглянулся: над вокзалом, депо и мастерскими поднимались густые столбы буро-чугунного дыма, сквозь которые кое-где, а в особенности над мастерскими, пробивались широкие жгуты красного пламени, словно косые отрезы кумача, колеблемого ветром.

Подчиняясь Андрианову, Григорий побежал.

Андрианов дернул Григория за рукав вниз, потом подставил ему ногу и сам шлепнулся плашмя наземь. Григорий споткнулся о подставленную ногу, упал было на четвереньки, не понимая, в чем дело, и тотчас же вскочил, оглянулся на замершего поодаль Андрианова, загорелыми желтоватыми пальцами прикрывшего свою голову в пилотке.

— Да ложись же, твою бабушку! — чуть приподняв голову, неистово кричал Андрианов, и худое лицо его побагровело от натуги. — Сейчас бить начнут.

И действительно, над ними прошумел самолет с черным крестом на брюхе, за ним другой. Они оба летели совсем низко. В то же мгновение раздался страшный грохот, потрясший, казалось, всю вселенную, и Григорий не успел ни сообразить, ни понять, что произошло: его приподняло, как легчайшую пушинку, и понесло, понесло куда-то все выше, выше, будто в каком-то немыслимом сне. Потом он медленно стал спускаться вниз, на заводской двор. У дверей дома, где находился партком, Гавриил Климентьевич машет рукой: лети, мол, сюда! Но Григория понесло опять вверх. И он увидел широкий луг, посреди которого стальной стружкой вилась речка. Приволье! А вот и Даниловка, сад, школа… родное крыльцо и на нем — батя, мать, Вася, сестры Клава, Галя… Вот хорошо-то. Сейчас он повидается со всеми. Но его проносит мимо. Он напрягает руки и ноги, пытается лететь к родному дому — напрасно! Крыльцо и родные уже позади. Вдруг стало темнеть — и ни луга, ни речки Приволья… и сам он постепенно как бы растворился в наступившей непроглядной тьме.

Когда Андрианов поднялся, он увидел: Григорий лежит на склоне травянистой насыпи. После отбоя, почти бездыханного, вместе с другими пострадавшими от фашистского налета, Григория доставили в близлежащий госпиталь.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

В конце августа Петр Филиппович Половнев был вызван в обком партии. Сообщил ему об этом Демин. Проезжая через Даниловку, он, по обыкновению, остановился возле кузницы. Немного посидел, спросил, как идет уборка, сев озимых, потом поднялся и вроде бы невзначай объявил:

— В обком тебя вызывают, Петр Филиппович… на завтра к двум дня.

— Совещание какое-нибудь? — спросил Половнев, тоже вставая.

В обком его приглашали впервые в жизни. В губисполкоме, губкоме партии приходилось бывать, но давно, еще в восемнадцатом, когда был только беспартийным большевиком, и приглашали не одного его, а многих, насчет комбедов и войны с немцами, захватившими несколько южных уездов губернии. А вот в областном комитете партии не был ни разу.

— Нет, не совещание, — ответил Демин. — Персональный вызов.

— Персональный?! — удивился Половнев. — Вот это штука! Зачем же я понадобился обкому?

— Не обкому, а товарищу Никитину. Звонил его помощник и сказал, что Владимир Дмитриевич хочет сам с тобой видеться.

— Чудеса! Товарищ Никитин и не знает меня.

— Почему ты думаешь, что не знает?

— Да нас таких тысячи по области.

— Знает, знает он тебя. Помнишь: мы с ним заезжали к тебе?.. И ты здорово рассказывал про гражданскую войну, про Богучарскую дивизию. Помнишь, он сказал, хорошо бы, дескать, обо всем этом написать, то есть о богучарцах, про которых ты говорил.

— Это же было в прошлом году, — угрюмо сказал Половнев. — И Владимир Дмитрич вряд ли помнит меня. Любопытно все же — зачем? Не на «вправление» моих старческих мозгов?

— На какое такое «вправление»?

— Вы же, наверно, рассказали или написали ему, как я предлагал старшие возраста призвать. После нашего с вами разговора я не однажды вспоминал об этом… Кажется, не по-партийному вышло тогда у меня…

— Боишься в уклонисты попасть? — усмешливо прищурился Демин.

— Бояться я ничего не боюсь, — суховато возразил Половнев. — Однако хотелось бы наперед знать, в чем дело… Не может того быть, чтобы вы не знали, зачем меня зовут.

— По-честному, Филиппыч, не знаю. Спрашивал я, но помощник сказал, что ему самому неизвестно. Думаю — ничего страшного, но дело, наверно, большой важности, раз сам беседовать с тобой хочет.

Вечером, закончив работу, Петр Филиппович надавал Блинову наказов по кузнице, зашел в правление и предупредил председателя колхоза, что уезжает по специальному вызову. Ночью спал плохо, все думалось: что такое? Зачем зовет секретарь обкома рядового, ничем не примечательного человека?

А утром следующего дня спозаранку побрился старой, источенной бритвой, позавтракал кружкой парного молока с черным хлебом и пешком направился на станцию. Шел той же тропинкой, на которой в начале июля встретился с Травушкиным.

Рожь в этом месте была уже скошена, и поле налево и направо стало доступно беспрепятственному обозрению. И ток увидел Петр Филиппович, где Травушкин состоял в сторожах. Огромные скирды соломы и необмолоченного хлеба возвышались, словно двухэтажные дома. На току еще безлюдно. Рано. Будь свободное время, можно бы зайти, поговорить с Аникеем Панфилычем. Что у него на уме? Каково настроение? Все так же ли за Москву опасается, опасаться за которую причин стало теперь гораздо больше, чем было тогда. Но времени в обрез.

Вынул из кармана жилета свои старинные мозеровские часы. Половина шестого. Время, когда встал с постели! Забыл вчера завести, вот они и остановились. Сколько же теперь времени? Небо пасмурно, и не понять, взошло ли солнце. На всякий случай прибавил шаг.

Когда подходил к станции, сперва услышал гудок, потом увидел: по рельсам бодро катится в сторону города поезд, гулко грохоча чугунными колесами. Кудрявая темно-сизая грива паровозного дыма стелется над темно-зелеными вагонами чуть не во всю длину состава. Рабочий поезд, которым собирался ехать!

С досады чертыхнувшись, Половнев махнул рукой и… пошел потише. Спешить не было смысла. К вокзалу — одноэтажному зданию с железными стенами — подошел совсем медленно, вразвалку.

По обеим сторонам вокзала стояли акации, могучие тополя. На деревья эти теперь грустно было смотреть. По весне, когда с Пелагеей ездили к