а отцу с матерью ни слова. Я с ней поговорил, но от матери письмо Ильи мы с Галей решили скрыть пока, ты это поимей в виду».

Григорий знал, что мать собиралась выдать Галю за Андрея Травушкина. Как она теперь будет расстроена! Рано или поздно, а о письме Ильи все равно узнает. И Григорию стало жалко мать.

«Касаемо же немцев, — писал отец, — думаю так: на легкую победу над ними рассчитывать не приходится. Вояки они неплохие, без лишних слов. В ту войну мы так и не смогли одолеть их, несмотря что воевали они тогда на два фронта. А теперь фактически у них война только с нами. По совести сказать, опасаюсь, не спелся бы Черчилль с Гитлером. Неспроста этот чертов Гесс летал в Англию. Тогда они возьмут да всем кагалом и навалятся на нас, как в гражданскую. В таком случае придется нам покряхтеть. Писали в газетах, будто Англия и Америка в нашу сторону посматривают. Что-то плохо в такое верится. Особенно Черчиллю не могу я верить. Он же махровый контрик, Советы ненавидит с самого семнадцатого года. На своей шкуре испытал я ненависть его лордовскую. Рузвельт, президент американский, хотя тоже буржуй и Советы тоже вряд ли ему по душе, но, по-моему, немного поумней и понадежней Черчилля. Америка-то до его прихода к власти совсем не признавала нас, а он пришел — признала. Вполне допустимо, что он хочет нам помочь как следует, потому что ему самому немецкие капиталисты с Гитлером своим поперек горла встали. Да ведь Америка за океанами, не так просто ей добраться до нас, довезти чего-нибудь. Немцы в ту войну и то корабли ихние топили подводными лодками, а теперь и подавно проходу не дадут ни американскому, ни нашему флоту. Так что придется, видно, своими силами справляться нам с фашистской ордой. И ты в армии в таком духе и объясняй, сынок, не утешай, вот, мол, скоро нам помогут. Тут такое дело складывается, — на дядю надейся поменьше, сам знай не плошай. И задача теперь у нас у всех одна: надорваться — не поддаться и каждому биться с гитлеровской гидрой, не щадя живота своего, а коль в тылу — работать до упаду. Другого избегу нет у нас, милый сын мой. Никак невозможно нам допустить, чтоб Гитлер взял над нами верх. Ведь он, гад, на что замахнулся? На весь наш строй, на всю нашу жизнь. Победит он — и Советской власти крышка на многие лета… а это ж было бы великим горем не только для нас с тобой и нашего народа, а для трудового люда всего земного шара. Ну, а если удастся подпрячь и Рузвельта и Черчилля в один с нами воз — тем лучше. Тогда, конечное дело, нам будет какое-то облегчение, и мы быстрее скрутим в бараний рог эту дьяволову фашистскую банду. А тобой, милый сын, я очень доволен, т. е. всей твоей жизнью и всем поведением доволен. Пусть не стал ты ученым, как мне хотелось когда-то, зато сделался настоящим рабочим и коммунистом. А настоящий рабочий-коммунист большую роль играет в жизни государства нашего, иной, может, нисколько не меньше, чем ученый. Так что теперь я не только совсем смирился, но даже и рад, что так оно вышло и что ты — рабочий. И от души одобряю за добровольность, за отказ от брони. На броне должны быть самые необходимые, без кого никак не обойтись. А раз тебя может любой старик заменить, как ты пишешь, и такие старики имеются, то чего же тут думать… Знаю, нелегко тебе от двоих детей оторваться… Да насчет их и самой Лизы и тещи ты, сынок, дюже не тревожься. Если в городе им слишком туго станет по случаю военного времени, как было в гражданскую, то мы с матерью заберем их в Даниловку. Чего-чего, а хлеба, картохи, молока у нас хватит и на них. И еще одно поимей в виду, сынок: и то я скрыл от матери, что ты добровольно ушел на фронт. Не поймет она твоей добровольности и еще сильней мучиться и страдать по тебе станет. Сказал: по мобилизации. Будешь письма писать — не промахнись, а то она письма ваши с Васей ладит сама прочесть. Ты пишешь, что скоро вас на фронт отправят. Что же, дорогой мой сын, счастливой дороги всем вам. Воюйте с фашистами как следует. Надеюсь на тебя и верю, что чести рабочего класса и рода нашего не посрамишь. Однако, зная твой характер, хочу посоветовать: не горячись! Будь на войне хладнокровен, без толку под пули не лезь. Хотя ты и не из трусливого десятка, но в бою всякое может статься. Растеряешься, к примеру, и кинешься вгорячах не туда, куда надо. В ту, царскую войну, особливо первые дни, видал я, как некоторые от растерянности или по горячке гибли ни за понюх табаку. Но нам с фашистами надо так биться, чтобы их побольше на тот свет отправить, а самим по возможности на этом остаться. Так что еще раз прошу тебя, не горячись. Бей их, сукиных детей, хладнокровно и спокойно, как волков, что в овчарню залезли. Благословляю тебя отцовским благословением. На ратные подвиги благословляю. Будь здоров и удачлив в боях. И верь, дело наше правое, мы обязательно победим!

Твой отец П. Половнев».

6

Прочитав письмо, Григорий задумался, глядя на сучок в дощатом потолке, похожий на небольшую гайку. Отец! С подстриженными седеющими усами, с резкими морщинами на смуглом продолговатом лице… Коренастый, плечистый, с крупными жесткими руками. Молчаливый, всегда серьезный, даже немного вроде бы суровый. Проницательно-пристальный, как бы все взвешивающий и понимающий взгляд черных глаз с искорками в глубине зрачков. Неторопливый, уравновешенный. А рядом с отцом — мать (Григорию почему-то всегда они представлялись рядом), курносоватая, со свежим румянцем на скуластом загорелом лице, заботливая, хлопотливая, ворчливая, беспокойная.

Да! Григорий больше всех детей похож на мать и обликом и характером, исключая, пожалуй, сестру Клавдию, — та тоже вылитая мать. Жаль все-таки, что не съездил в Даниловку, не повидался с отцом, с матерью, с сестрами. Особенно же с матерью. Конечно, живы будем — свидимся. А если? Не на прогулку ведь едем!

В вагоне было тихо. Всем надоела долгая стоянка. Сколько уже и пели, и плясали, и стихи читали, и текущий момент обсуждали, а эшелон все стоял и стоял. И теперь слышались негромкие разговоры о том о сем. Кое-кто читал газеты, книги. А человек пять преспокойно спали, справедливо считая, очевидно, что