мог — была еще боль в лопатке. Но несмотря на то что руки у обоих не короткие, в особенности у Ершова, — они смогли только пальцами коснуться одна другой.

— Ты что же? Отвоевался уже? — спросил Григорий, опуская руку и не переставая улыбаться всем своим курносоватым, прокаленным на солнце лицом со щетками белобрысых бровей.

— Как видишь, — ответил Ершов грустновато. — Но это ненадолго, подлечат — довоюю свое.

— А чего у тебя? — спросил Григорий.

— Осколочное ранение ноги. Хотели отнять по колено. Не дал согласия. Не знаю, что скажут в новом госпитале. Но сопровождающий врач неодобрительно отнесся, что не дал резать. Вчера и сегодня у меня температура поднялась.

Григорий сочувственно покачал головой:

— Ты духом не падай. Авось ампутация не понадобится.

— Да я не падаю. Наоборот, уверен, что все обойдется по-хорошему. Организм у меня крепкий.

— Ну, а как там? Говорят, сила у него большая?

— Не успел разобраться и понять, в чем там дело… в его силе или в нашей слабости, — сказал Ершов. — Я ведь меньше недели на фронте был. И все время в обороне. А бой начался — меня и садануло.

— Слыхал я, будто уж очень нагло прет фашист.

— Нагло — да! — Улыбка вдруг сошла с лица Ершова. — Но они трусы. Сам видал, как драпали от нашего пулеметного огня. Бить их можно, было бы чем.

— А разве нечем? — встревоженно спросил Григорий. — Это правда, что наши даже в атаки ходят без винтовок… двое с винтовками, а третий с гранатами.

— Такого не видал, — ответил Ершов. — Оружия у нас негусто, но чтоб в атаку ходили без винтовок — это, по-моему, чепуха. Вообще наговорить могут всякое. Не надо обращать внимания. Ты давно из дому?

— Месяца полтора.

— Перед отъездом в Даниловке не был?

— Не смог.

— Что же ты? А помнишь, меня уговаривал съездить?

Григорий махнул рукой:

— Не хватило времени. Я письмо написал отцу.

— А как они там — батя, мать?

— От бати письмо получил в лагерях незадолго до отправки.

— Что пишет?

Григорий не успел ответить: раздался свисток главного кондуктора, и в то же мгновенье по-верблюжьи взревел паровоз, находившийся через два-три вагона, и оглушил Григория. Лязгнули сцепления, и окно с Ершовым плавно поплыло вперед.

— Все хорошо! — громко крикнул Григорий, поспешно шагая рядом с движущимся вагоном, задрав немного лицо кверху и стараясь не отстать от окна с высунувшейся светловолосой головой, удалявшегося все быстрей и быстрей.

Прощально махая рукой, Ершов тоже кричал во весь голос:

— До свиданья, Гриша!

— Прощай, Алеша! Поскорей поправляйся! Я напишу в Даниловку, а ты сообщи туда свой адрес, а они мне… Я своего пока не знаю, нас в Москве распределять обещали.

Но последних слов, наверно, Алексей не услышал: поезд решительно набирал скорость, и окно, с головой Ершова уже удалилось на целый телеграфный пролет. Потом часто пыхтевший паровоз засифонил, и густое сизое облако пара скрыло не только окно, а и весь вагон, в котором ехал Ершов.

В каждой раскрытой двери тамбура стоял проводник с зеленым флажком в вытянутой руке.

Из окон высовывались стриженые и волосатые головы раненых. Один из них махал Григорию и кричал:

— Прощевай, браток, не горюй и не грусти!

Григорий сорвал пилотку и ответно молча потряс ею поверх своей головы.

5

Вернувшись в свой вагон, лег на нары. Неожиданная встреча с Ершовым взбудорожила его. Вспомнил, как вечером двадцать третьего июня Алеша заходил к нему на квартиру. Они тогда до полуночи просидели вдвоем на кухне. Лиза с детьми уже спала. Теща соорудила небольшую закуску — из редиски и зеленого лука салатик со сметаной, картошки сварила, селедочку приготовила…

Говорили о начавшейся войне, вспоминали Даниловку, родных, знакомых. Георгий советовал Ершову отпроситься у военкома и съездить в село, попрощаться со всеми. Но Алеша наотрез отказался: в военкомате утром сказали, что завтра получать обмундирование и возможна отправка. Отставать от своего эшелона нельзя.

— Ну и потом, ты же знаешь: Наташка моя хоть и комсомолка, но немного отсталая. Начнет плакать. Лучше уже без прощанья… Да и проситься как-то неловко, и военком вряд ли отпустит.

Григорий до сих пор не знал, что Наташа все-таки приезжала в город и провожала своего Алешу, и теперь с чувством запоздалого раскаянья невольно подумал: «Я и сам… Алеше советовал, а тоже не поехал!»

А между тем Григорий-то вполне мог побывать в Даниловке: перед отправлением в лагеря выпадало у него суток двое свободных, а Григорий провел их с детьми и женой. Почему же к родителям не поехал? Потому что скрыть от них, что идет на войну добровольно, он не смог бы. Ясное дело: мать начала бы его отговаривать, упрашивать. Зачем же, мол, добровольно? А на прощанье мать так вцепилась бы в него со стоном и плачем, что и не оторваться бы от нее, пока она не упала бы в беспамятстве, как это было при прощанье с Васей, судя по письму отца. «Нет, Алеша, наверно, прав. В таких случаях лучше без прощанья! Живы будем — свидимся».

Потом Григорий вспомнил осмотрщика и как искал его на путях, сгибаясь в три погибели под вагонами. Что он сделал бы, если бы нашел и догнал его? Ну, прежде всего задержал бы и отвел куда следует. А если осмотрщик стал бы сопротивляться и убегать? Стрелял бы… И, наверное, ранил бы, а то и вовсе ухлопал.

И вдруг осмотрщик никакой не агент, а обыкновенный советский гражданин, только слишком болезненно воспринимает наши неудачи на фронте? «Похоже, горячку я спорол. И в кого я такой! Наверно, в мать. Батя у нас спокойный, выдержанный. И мой характер, видать, он хорошо знает. «Не горячись!» — пишет».

Григорий вынул из вещевого мешка письмо отца, полученное в лагерях накануне отправки на фронт. Ответить на него не успел, а в пути все как-то недосуг: на ходу трудно, на стоянках же то собрание, то митинг, а то ученье политрук Андрианов затевал. «Сейчас, что ли, написать, пока эшелон стоит». Взял письмо отца и снова стал перечитывать — в какой раз!

Отец сообщал, что все живы-здоровы. Галя отличилась на уборке, как и на всех весенних работах. Но уборка нынче затягивается, не хватает машин и людей, а урожай невиданный. От Васи получили два письма, одно с дороги, другое из танкового училища. Илья Крутояров тоже писал в первые дни после отправления. Написал, что Галя наша — его жена, что они не успели только записаться, война, дескать, помешала. «Вот вертопрах! Не ожидал я от него такого. Да и Галя хороша. Дошло дело до серьезного,