— Не всех, с разбором, конечно. И не погнал бы, а добровольно которые — не задерживал бы.

— А о том не думаешь: что они, такие, несовершеннолетние, будут делать там… на войне? Они же почти дети еще!

— Но Володя-то умней нас с тобой: он верно насчет Гайдара сказал.

— Ах, Гайдар, Гайдар! Ведь он все же исключение. И потом — совсем иная обстановка и эпоха. И война иная. Нет, мне очень хотелось бы, чтобы поколение Володи не попало в огонь этой войны. Оно — смена и надежда наша. Ему — коммунизм строить.

— Мало чего нам с тобой хотелось бы! — скороговоркой возразил Сидоров. — А если она сама, то есть молодежь вот такая! Они ведь и помимо военкоматов ухитряются на фронт попасть.

Ни Сидоров, ни Половнев и думать тогда не могли, что именно поколению Володи придется все-таки не только воевать, но и гнать фашистов восвояси.

3

Поезд прогрохотал по железнодорожному мосту и помчался сквозь Князев лес. Григорий стоял у настежь открытой двери и смотрел, как деревья, зеленые небольшие поляны, освещенные ярким летним солнцем, медленной каруселью поворачивались назад. Справа, за лесом, километрах в четырех — Даниловка, поля колхоза «Светлый путь». Там прошло детство Григория, там — его мать, отец, сестры, с которыми он так редко и мало виделся. «Все вроде некогда!» — покаянно думал он теперь.

Последний раз Григорий был в Даниловке летом тридцать девятого. С женой и дочкой. Хорошо они тогда отдохнули! Весь его отпуск провели у родных. Григорий ловил с отцом рыбу. Иногда бывал в кузнице, работал молотком — помогал отцу. Помогал и в колхозной работе: косил, убирал сено. Была как раз пора сенокоса. В сороковом тоже собирался провести отпуск в Даниловке, но выдали ему за ударную работу бесплатную путевку в железнодорожный дом отдыха, что в Алупке, и жена уговорила поехать туда всей семьей. Ну что такое Алупка? Море, дворец Воронцова, парк! Чудесный парк, конечно. И вообще на юге все интересно, красиво. А разве речка Приволье, село Даниловка, люди ее, девять десятых которых знают и помнят тебя, приветливо кланяются, как другу, — хуже Алупки? И если по совести, то он вскоре пожалел, что променял Даниловку на Крым, заскучал было. Но тут подъехал Сидоров. Стало веселей, и они подружили как бы заново, пожалуй, покрепче, нежели в школе ученичества. Были они теперь не парнишками, а зрелыми людьми; кроме воспоминаний о годах совместной учебы, нашлись общие мысли, чувства. Чуть не каждый день играли в шахматы с переменным успехом. Впрочем, Григорий был посильней, но так как Сидоров болезненно переживал поражения, то приходилось иногда сводить вничью и даже намеренно проигрывать, разумеется «тонко», чтобы партнер не догадался. Дело в том, что игрок Сидоров был неплохой, но любил он красивые, замысловатые комбинации и из-за этой любви нередко попадал в трудные положения: увлечется своим планом, а как и что делает партнер — недоглядит.

Не без удовольствия вспомнив теперь Алупку, совместные купанья, прогулки, игру в шахматы, Григорий невольно поглядывал на приятеля. Хорошо все-таки, что в армию они попали вместе. Сидоров — славный товарищ, верный, на него всегда и во всем можно положиться… Невольно вспомнилось (да этого и забыть никогда нельзя), как Григорий с Лизой так непрактично и размашисто зажили в Алупке (Лиза с дочкой помещались в Алупке-Саре, на частной квартире, а питались в доме отдыха), что под конец у них ни копейки не осталось на дорогу, и хотя билеты были бесплатные, но ехать суток двое пришлось бы им натощак. Выручил Сидоров, дав нужную сумму.

А Сидоров — задумчивый и серьезный — стоял с другой стороны, прислонившись крупным плечом к косяку двери, нахмурив черные, почти сраставшиеся над переносьем брови. Он тоже смотрел на лес и тоже, наверно, думал о чем-то своем, вспоминал что-нибудь. А возможно, он был еще во власти переживаний и впечатлений от проводов и прощанья с семьей. Григорий видел на платформе станции, как плакала и убивалась его жена, то и дело хватаясь за мальчиков — одному лет восемь, другому не больше десяти, — и слышал, как она жалобным голосом, плаксиво сквозь слезы лепетала:

— Ну что я с ними? И зачем ты сам-то? Другие же остались… работают. — Помолчав немного, поднимала на мужа слезящиеся глаза и умоляла: — Береги себя, Костя… Один ты у нас… И пиши почаще.

Что там ни говори, а расставаться с мирной, налаженной жизнью, с женой, с детьми, с работой — трудно, ох как трудно. Ему-то, Григорию, было немного легче, нежели Сидорову. Во-первых, он не разрешил брать на станцию дочь (с детьми особенно тяжело прощаться); во-вторых, Лиза все время вела себя строго и выдержанно: ни слезинки, ни упреков, никаких просьб. Все у них вышло так спокойно и просто, словно Григорий ехал в командировку. Может, потому так получилось у них, что по-настоящему они простились вчера вечером, в парке культуры, куда сходили напоследок и где Лиза выплакалась вдосталь. Лишь когда тронулся поезд, Григорий заметил, как по щеке жены скользнула крупная слеза.

Да! Жены! Разве они могут без слез провожать мужей на войну? Нелегко и солдату видеть эти слезы.

Постояв некоторое время, Сидоров качнул головой в пилотке и позвал Григория на нижние нары, где они расположились со своими манатками. Когда уселись, Сидоров открыл вещмешок и вынул из него поллитровку с засургученной головкой, булку, колбасу.

Заметив удивление Григория, пояснил:

— Напутственный подарок жены… Обычно журила, если, случаем, выпивши домой придешь, а тут — видишь…

Стукнул ладонью в дно посудины, вышиб пробку, отлетевшую в сторону, с бравым видом заправского выпивохи, мрачновато сказал:

— Давай-ка, Петрович, дербалызнем по маленькой. За наш с тобой успех, так сказать. Боевые мы мужики! Добились своего. Жена говорит: другие работают, а ты, мол, чего сам в пекло лезешь? А мы не можем работать! Какая работа, ежели он, гад, весь рабочий класс задумал в трубу загнать!

Сидоров достал из мешка небольшую жестяную кружку, налил в нее водки не до краев и протянул Григорию.

— Выпей сперва сам, — сказал Григорий.

— Нет, первая — твоя. Ты — главная причина моей удачи. Не пойди я к Никитину — меня ведь «затормозили» бы. А без твоей подсказки я не догадался бы, а и догадался, так не осмелился бы. И чего партком держал меня — не пойму. Будто я всамделе незаменимый. Не бывает же незаменимых, выдумка это, Гриша, то есть насчет незаменимости… Случись — помер человек… какой бы он ни был дельный или мастеровитый — заменят же кем-то. А брони власть наша придумала из опасения, что