длинным столом с толстыми дубовыми ножками, накрытым ярким кумачом, — военком с черными густыми усами, в гимнастерке цвета хаки, с двумя бордовыми шпалами на отложном воротнике. Григорий хорошо знал его: видал на торжественных собраниях, праздничных демонстрациях. Рядом с военкомом — незнакомый Григорию военный помоложе, с чисто выбритым лицом. Слева от военкома — штатский со светлой бородкой, в очках, в сером пиджаке. Поодаль от стола — молодой человек лет двадцати трех, бритоголовый, в голубой рубашке, с засученными по локоть рукавами, в желтых полуботинках.

Григорий подошел к столу, положил перед военкомом пакет и свою бронь.

— Знаю, знаю, — кивнул военком, прочитав бумагу. — Идите на врачебную комиссию.

И дал Григорию талончик.

На выходе от военкома, почти у самых дверей, Григория остановил паровозный машинист Сидоров Константин Павлович — брюнет с крупным одутловатым лицом, приятель. Когда-то учились вместе. Обрадованно поздоровались. Они не виделись с лета сорокового года.

— Ты к военкому? — спросил Григорий.

— Был уже! — Сидоров нервно шевельнул широкими черными, почти сросшимися над переносьем бровями.

— Мобилизован или добровольно?

— Не мобилизуют. Бронированный! — скороговоркой сказал Сидоров и криво усмехнулся тонкими губами.

— А куда же бронь девал? — пытливо прищурившись, спросил Григорий, подозревая, что приятель какой-то хитростью задумал прорваться на фронт, как многие делали в эти тревожные дни.

Сидоров вроде бы смутился.

— Сдал военкому.

— А военком что же?

— Пройди, говорит, комиссию и вернись к нам, то есть к тройке этой. Посмотрим, дескать, что с тобой делать.

— Ну, а ты сказал, почему в армию хочешь?

— Сказал, что меня партком прислал… в качестве политбойца.

— Тебя действительно партком прислал? — Половнев все еще не понимал, как и почему Сидоров оказался в военкомате. — Ежели партком, так бронь ты должен был сдать.

— То-то и оно, что никто меня не посылал, — понизив голос, ответил Сидоров и невольно оглянулся: не услышал бы кто-нибудь.

— Да ты с ума спятил, Костя! — полуиспуганно проговорил Григорий. — Вернись сейчас же и признайся военкому… иначе влетит тебе.

— Нет… не пойду. Авось проскочу. Раз он бронь принял, значит, поверил. Теперь врачебную пройти бы.

Григорий с сомнением покачал головой:

— Вряд ли что выйдет… Спровадят тебя восвояси подобру-поздорову.

— Ну почему спровадят? Я же теперь не на паровозе, а машинист-инспектор. Вполне заменимый. Вместо себя начальнику депо привел опытного дедка… он до пенсии как раз и был инспектором. Дедок страшно рад.

Сидоров говорил негромко, но так быстро, что Половнев не без труда улавливал смысл его речи.

— Все равно ничего у тебя не выйдет, — уверенно сказал Григорий. — Тут у них порядок строгий. С нашего завода многие пытались этак-то… возвращали обратно, причем рядовых слесарей, токарей… может, ты и проскочил бы, если бы не был знаменитым, — Григорий дружелюбно похлопал приятеля по плечу. — Военком-то отлично знает, кто такой ты есть.

— Так я и не скрываю, — потускнев, проговорил Сидоров. — И на кой леший она привязалась ко мне, знаменитость эта? — В голосе его прозвучало искреннее огорчение. — Не гонялся я за ней… и вовсе не нужна она мне!

— Нужна или не нужна — теперь значения не имеет. Она, брат, не лапоть, с ноги не сбросишь.

Сидоров действительно об известности никогда не думал и не хлопотал. Она как бы сама пришла к нему. Работая на товарном паровозе, он достиг большого по тому времени мастерства в вождении машины и в экономии топлива. Однако сам не считал такое достижение чем-то особенным. «Средняя техническая скорость сорок пять километров вместо плановых тридцати семи — не так уж много, — думал он. — Будь паровоз посильней — и больше можно дать».

Но о нем начали говорить, писать в газетах, ставили в пример другим. А весной тридцать восьмого вызвали во ВЦИК, и сам Михаил Иванович Калинин приколол к его пиджаку орден Трудового Красного Знамени.

«Неужели же Половнев прав… и меня могут «затормозить» из-за этой самой «знаменитости»?» — с тревогой подумал Сидоров.

2

Не успели они продвинуться шага на два, на три (очередь во врачебную комиссию начиналась, вернее, кончалась у приемной комнаты), — открылась дверь кабинета, и штатский с бородкой громко позвал:

— Митропольский!

— Здесь! — бодро отозвался из густой людской массы приятный, сочный, как у артиста, баритон.

Перед Митропольским расступились, и он не спеша, важно проследовал к полуоткрытой двери кабинета — в белой рубашке с вышитым воротом, полнотелый, цветущий, с чуть приподнятой кудрявой головой, на которой повыше затылка светлела плешинка покрупнее серебряного рубля.

Половнев и Сидоров, дотоле не замечавшие Митропольского, многозначительно переглянулись.

— Либо тоже доброволец? — сказал Сидоров, удивленно пожав одним плечом.

— А ты думал как! — загадочно улыбнулся Половнев.

— Никогда не ожидал! — пробормотал Сидоров. — Ты же помнишь, что это был за человек… единственный во всем техникуме. Бывало, привезет чего из дому — и все сам сожрет украдкой… Не верится, чтоб такой добровольно на войну пошел.

И, словно в ответ на сомнение Сидорова, из слегка приоткрытой двери кабинета донесся громкий баритон Митропольского:

— Позвольте, товарищ военком! Почему же рядовым политбойцом?! Я — инженер по образованию… винтовку в руках отродясь не держал.

— Пройдете лагерный сбор, там вас подготовят, — лениво и скучновато прогудел голос военкома.

Кто-то изнутри плотно прикрыл дверь. Как пошел разговор дальше — Половнев и Сидоров не могли услышать. Но и того, что они услышали, было вполне достаточно. На какое-то время они оба как бы остолбенели. Половнев опомнился первым. Качнувшись всем корпусом назад и слегка задрав кверху скуластое лицо, он вдруг раскатисто захохотал.

— А ты угадал, Костя! Вот типус! Ох и влип же он! — сквозь смех говорил Григорий.

— Чего же тут смешного? Таких бить надо, а ты смеешься, — сердито скороговоркой проворчал Сидоров.

— Ну как же! — весело воскликнул Григорий. — Он же хотел добровольцем… надеялся должностишку повольготней получить. И меня одобрял: правильно, мол, делаешь, что добровольцем идешь, можно получше устроиться. А его — политбойцом и рядовым! Слыхал, что ему военком сказал?

— Разложился человек, а тебе смешно, — сердито ворчал Сидоров. — Разве такой будет воевать?

— Будет воевать! — угрюмо заметил стоявший рядом с Половневым и Сидоровым мужчина лет сорока, с маленькими черными усиками. — В лагерях, а потом на фронте его просолят, чтобы дальше не разлагался.

В это время Митропольский вышел из кабинета — хмурый, расстроенный. Ни на кого не глядя, поспешно протискался к выходу. Теперь перед ним уже не расступались.

Минут через тридцать Половнев и Сидоров прошли врачебную комиссию, они оба побывали еще в одной комнате. Там им объявили, где получить обмундирование, и сказали: послезавтра к одиннадцати утра быть на втором пути товарной станции. Куда их отправят — этого не объяснили, и приятели решили, что на фронт.

— Зачем, собственно, к военкому теперь? — говорил