подумал он. Дело в том, что рабочих завода пока не будут призывать в армию, что завод в военное время имеет большое оборонное значение. И все же Половнев пришел снова, и теперь с намерением добиться своего. Но весь разговор, невольным свидетелем которого он оказался, внушал ему сомнения. Может, и в самом деле он не должен проситься на фронт?

Не дожидаясь, когда на него обратят внимание, он решительным шагом подошел к столу и поздоровался со всеми за руку. Они хорошо знали его как стахановца, не раз он сиживал рядом с ними в президиумах, а с парторгом и вовсе был на «ты».

— Здравствуйте, Половнев! — с улыбкой сказал директор, пожимая его руку. — Ну, как там наш крестник Володя?

— Растет! — ответил Григорий и положил на стол небольшой листок из ученической тетради, исписанный мелкими четкими буковками с завитушками. Из-под листка высовывался кончик другой бумажки, с красной полоской. Бронь.

Парторг удивленно уставился на Половнева каким-то диковатым взглядом воспаленных с красноватыми веками карих глаз. «Наверно, по ночам не спит. Военное время… партработникам теперь не до сна!» — с сочувствием подумал Григорий, твердо выдерживая утомленный взгляд парторга.

— Ты опять? — сердито, но негромко спросил Федоров.

— Опять, — смиренно подтвердил Григорий.

Федоров всем туловищем откинулся на спинку кресла, шумно, измученно вздохнул.

— Вот от тебя-то я этого не ожидал! — укоризненно проговорил он. — Полюбуйтесь на него! — обратился Федоров к Тушину и Птицыну, как бы призывая их в свидетели какого-то тягчайшего проступка коммуниста Григория Половнева. — Передовой, сознательный рабочий… коммунист, которому подробнейше все объяснено… позавчера выдана бронь… а он — опять! А ты говоришь, Виктор Акимыч, о какой-то особой разъяснительной работе! Что же, к каждому по два агитатора приставить? — Федоров порывисто встал с кресла и нервно заходил вдоль стены туда-сюда.

— Но я же не в военкомат, — угрюмо и как бы виновато возразил Григорий. — Я к тебе, Гавриил Климентьевич.

Он стоял рядом с директором, по-прежнему державшим обе руки на спинке незанятого стула.

— Да какая же разница, Половнев! — возмущенно воскликнул Федоров, остановившись и густо багровея всем своим крупным лицом. — Одни военкому мешают работать, другие парторгам… осаждают, требуют, заявления подают… вносят сумятицу. А я-то думал: зачем просится на прием Половнев? Может, какое рационализаторское предложение у него созрело? Разрешил войти вне очереди, а он, оказывается, с тем же вопросом! Да у меня таких горячих голов полна приемная! Что я с тобой и с ними буду делать? Не имеете права приставать ко мне, от дела отрывать. Дана тебе бронь, — стало быть, работай, выполняй план, как требует военное время.

— Бронь дана не мне, а профессии моей, — возразил Половнев.

— Не профессии и не верстаку, а тебе, как отличному мастеру своего дела! Как слесарю-инструментальщику! — повышая голос, разъяснил парторг, но не очень уверенно. Очевидно, для него было неожиданным такое толкование смысла брони. Немного помолчав, добавил: — Тебе как специалисту и гражданину! — И, как бы обращаясь за помощью, с раздражением выкрикнул: — Да объясни ты ему, Виктор Акимыч!

— Я кто? Толмач при тебе? — усмехнулся Птицын. — Сам объясняй, сам! Твой выдвиженец и, можно сказать, воспитанник.

— Нечего тут объяснять, Гавриил Климентьевич, — сказал Половнев. — Я же не только гражданин, не только рабочий… и сам понимаю. И по профессии я, может, должен согласиться на бронь. Но ведь я же еще и человек. И вот как человек я не могу… понимаешь, не могу… когда Родина в опасности… И опять же как коммунист, — сбивчиво говорил Половнев, чувствуя, что путается в мыслях и что в словах его нет нужной логики и убедительности.

— А я кто, по-твоему? Не человек, не коммунист? — рявкнул вдруг Федоров. — Но я сижу тут… и выполняю порученное мне дело. Может, думаешь, мне легко тут сидеть и уговаривать вот таких чудаков, как ты? Я не хотел бы на фронт? — Голос парторга, басовитый и резкий, гремел, кипел негодованием. — И он, и он — любой бы хотел! — тыкал Федоров пальцем в Тушина и Птицына. — Но мы работаем, не строим из себя храбрецов! — заключил он и снова сел в кресло.

— Я тоже храбреца строить из себя не собираюсь, — спокойно и мрачно проговорил Половнев, переступив с ноги на ногу, при этом так сильно качнулся всем своим коренастым плечистым корпусом, что слегка толкнул директора. — Совсем не в храбрости дело. И ты, партийный руководитель, должен бы понимать… Зачем же сравнивать меня с собой и с ними, — Григорий кивнул в сторону директора. — Без вас действительно нельзя… от вашей работы зависят тысячи… и производство всего завода в целом. На моем же месте может и другой… и есть кому… старики слесаря просятся на завод, а вы почему-то не принимаете их.

— Как это не принимаем? Кто не принимает? — заинтересованно встрепенулся вдруг Федоров, в упор глядя на Птицына.

— Отдел кадров не принимает, — пояснил Григорий. — Но надо полагать, с ведома Виктора Акимовича.

Директор веселым, смеющимся взглядом (который говорил: «Ну и хитер же ты, друг») посмотрел на Половнева, но промолчал.

Парторг, не спуская с него глаз, еще строже спросил:

— Это правда?

— Отчасти — да! — вдруг несколько смешавшись, ответил Птицын. — Но кого принимать? Старички какие-то по шестьдесят, по семьдесят лет! И тоже из чувства патриотизма! Благородно, конечно, и похвально, однако плана с ними не выполнишь… зарплату же платить придется…

— И ты им отказал?

— Не я, отдел кадров.

— И много их приходило, стариков таких?

— Точно не знаю… говорили, человек либо сорок, или с полсотни.

— Почему же ты мне об этом не сказал?

— А чего говорить!

— Как же чего! — снова начиная багроветь, повысил голос Федоров. — Это же политического значения факт! По-ли-ти-че-ско-го! — по складам, раздельно повторил он. — А ты — «чего говорить»! Эх, Виктор Акимыч. Впрочем, ладно. С тобой мы потом. Ну, а что касается тебя, Григорий Петрович, — обратился парторг к застывшему на месте Половневу, — то дело тут совершенно ясное: бери, друг, свои бумаги и ступай в цех… И больше меня этим вопросом не волнуй. Понадобишься на фронте — мобилизует тебя партия. А пока работай на своем месте.

— Могу уйти, Гавриил Климентьевич, но бумаг своих не возьму.

— Забирай, забирай! — каким-то вдруг отмякшим, миролюбивым голосом проговорил Федоров, подвигая пальцами заявление и бронь Половнева на угол стола.

— Настаиваю, товарищ парторг! — неуступчиво и холодно сказал Половнев.

— Ну ты и упрям же! — Федоров неодобрительно покачал головой. — Битый час растолковывал тебе, а ты так ничего и не понимаешь! Чего с ним делать? — обратился он к Птицыну.

Тот неопределенно дернул плечами и сел на стул. Тушин мягко посоветовал:

— Поставь на бюро парткома,