— Все я понимаю, Филиппыч, все понимаю, — притихнув, подавленным голосом негромко проговорил он, слегка всхлипывая. — Но как с собой совладать? Почему, почему именно мой Ванюха? Можно сказать, сразу под пулю. Никому же еще не приходили такие бумаги. Ох, ох! Боже ты мой! Уговаривал же я его: учись на тракториста. Не захотел. Поди, теперь тоже был бы в танковом училище, как Илюха Крутояров и Вася твой.

Половнев стоял рядом с сидевшим счетоводом. В пристальном взгляде черных глаз секретаря парторганизации — скорбное сочувствие и… тревога. Первое тяжелое извещение, а сколько их впереди?

Тоболин, не сходя с места, молча наблюдал эту суровую сцену, перед которой меркли все трагедии, когда-либо читанные или виденные на сценах театров и в кино. Иван, такой веселый, кудрявый добрый Иван! Хотел учиться одной математике. Не будь войны, осенью поступил бы, наверно, в университет. Тоболину и отцу своему он обещал обязательно поехать учиться. Тоболин рассказывал о нем заведующему кафедрой математики, и тот заинтересовался парнем. Может быть, из Ивана вышел бы ученый-математик, вроде Лобачевского. А Ивана, молодого, здорового, многообещающего, уже нет в живых, сгорел в пламени проклятой войны. Где-то там и другой даниловец — Ершов Алеша… Уцелеет ли? А может, тоже скоро извещение придет?

Тоболин почувствовал, как к горлу подступает перехватывающая дыхание теплота и глаза влажной пеленой застилает. Было нестерпимо жалко Ивана, отца его, мать, спокойную, работящую женщину, и Ксению — нареченную невесту погибшего солдата, энергичную, гордую девушку-комсомолку. Какой это удар для нее! Тоболин обвел затуманенным взглядом стоявшие невдалеке конюшни, амбары, молочнотоварные фермы. Кругом ни души, весь народ на полях. Солнце нещадно палит.

— Я пойду, Петр Филиппыч, — негромко произнес он. — Сдается, что надо мне сразу ехать в облвоенкомат.

— Да, пожалуй, так будет верней, — одобрительно кивнул Половнев, протягивая Тоболину свою крупную заскорузлую руку с полусогнутым указательным пальцем, немного покалеченным в гражданскую войну.

Тоболин порывисто сжал ее в своей чистой длиннопалой ладони, смущенно улыбаясь, проговорил:

— Только вот не знаю, как быть с учетной карточкой.

— И я, милый, насчет подобных случаев не знаю, — сказал Половнев дрогнувшим голосом. — Придется все-таки в райком заехать, спросить. Впрочем, лучше потом сообщить, — как бы спохватившись, добавил он. — Ежели облвоенкомат призовет вас, партийную карточку востребуют в ту часть, куда получите направление. Опасаюсь, что попадетесь на глаза Демину или еще хуже — Должикову, а они возьмут да и затормозят.

— А облвоенком не затормозит?

— Думаю — нет. Намедни слыхал я — в городе будто начали добровольцев принимать. Не всех, конечно, с разбором.

— Поеду прямо в город, — решительно заявил Тоболин. — Прощайте, Петр Филиппыч. Скажите Гале вашей, чтобы она взяла мои папки… я их у сторожихи оставлю. Больше мне сейчас некому передать их. Пусть сохранит или матери моей перешлет… адрес оставлю.

— Хорошо, хорошо. Не беспокойтесь. Могу и сам зайти. Галя-то не скоро теперь с полей выберется.

Тоболин грустно взглянул на безучастно сидевшего счетовода, качавшегося, как мусульманин на молитве, из стороны в сторону и головой и туловищем. По щекам счетовода текли слезы. Хотел попрощаться и с ним, но понял, что Фомичу не до прощания, и не спеша пошел прочь от кузницы. Когда он входил уже в улицу села, Половнев громко крикнул:

— Сергей Владимыч! Погодите-ка!

Тоболин обернулся. Половнев, не дожидаясь, когда он подойдет, сам быстро приближался к нему, хмуро сдвинув брови. Тоболин тоже заспешил навстречу.

— Ты почему так решил? — впервые обращаясь к Тоболину на «ты», спросил Половнев, когда они сошлись.

Тоболин недоуменно качнул головой:

— Как же иначе?

— Может, геройствуешь?

Тоболин улыбнулся:

— Вон вы о чем! Нет, Петр Филиппыч. Мне ведь не восемнадцать!

— То-то, смотри, — строго сказал Половнев. — Матери-то написал?

— Напишу, когда все выяснится.

— Обязательно напиши. И мне напиши, как и что, в какую часть направят. И оттуда тоже пиши. Находи время. И невесту не забывай.

— Нет у меня невесты, Петр Филиппыч.

— Разве нет? А я все время думал, что у тебя в городе есть какая-то девушка. Жаль, что нет! — сокрушенно проговорил Половнев и неожиданно обнял и поцеловал Тоболина в щеку. — Ну, иди! — тоном команды добавил он. — Может, с Алешей встретишься там. Пиши, не забывай, сынок.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Обширный двор паровозоремонтного завода. Недалеко от ворот — длинное двухэтажное здание из красного кирпича, прокопченное до черноты паровозным и заводским дымом. Над входной распахнутой настежь дверью — красная жестяная пластина с видным издалека словом, написанным белыми крупными буквами: «Партком». Слева от двери небольшие пластинки синего стекла с золотыми буквами: «Завком», «Библиотека».

Григорию Половневу частенько доводилось бывать в этом здании. С каким-то особенным торжественным чувством иногда прикасался он к дубовым перилам, отполированным мозолистыми ладонями тысяч и тысяч рабочих рук.

Шум, лязг заводских цехов, стоявших неподалеку, голоса игрушечно маленьких паровозов-«кукушек», сновавших по заводским рельсовым путям, сюда доносились приглушенно, зато запахи угольного дыма, паровозного отработанного пара ощущались острее в проеме лестничной клетки, чем во дворе, потому что, проникая через открытую дверь, они накапливались тут и, не тревожимые движением воздуха, сгущались по углам.

И сегодня и шумы, и запахи, и каменные плиты просторней лестницы с выбоинами от множества подошв — все, все напоминало Григорию былое, ту комсомольскую пору, когда он, еще неотесанный деревенский парнишка, «фабзаяц», с неодолимой и необъяснимой робостью входил в это двухэтажное здание, после деревенских изб казавшееся огромным и величественным. Милая, невозвратимая пора! Пора романтических сожалений о запоздалом вхождении в мир, не так давно отгремевший боями гражданской войны… За ней, за этой порой, — бурные, волнующие годы первых пятилеток, когда стало возможным на весь завод, на всю область и даже, через «Гудок», на всю сеть железных дорог прошуметь славой трудового подвига, почти равной славе воина, сражавшегося за революцию и рабоче-крестьянскую Советскую власть. Не хотелось верить теперь, что эта, совсем еще будто близкая, пора уже становится историей.

Половнев шел по лестнице медленным, сдержанным шагом. Никто не подумал бы и не догадался, глядя на него со стороны, какие волнующие воспоминания, какие жаркие чувства и мысли владели им, влекли по ступеням вверх, каким трепетным ощущением молодости охвачена его душа. Казалось, вернулись тревожные дни первой пятилетки, дни высоких порывов юности, дни, когда все существо его было во власти яростной мечты о встрече лицом к лицу с той ползучей враждебной силой, которая жила еще на земном шаре и творила свое злое и подлое дело против людей труда, — с силой, наглостью и темным зверством своим похожей на сказочного Змея Горыныча о девяти головах, с которым один на