этом Свиридов хотел объявить его закрытым, но поднялся все время молчавший Тоболин и попросил слово.

— Не волнуйтесь, Сергей Владимирович, — сказал Свиридов. — Завтра с утра проверим, и все будет ясно.

— Нет, не все. Прошу дать мне слово… я на этом собрании оказался в роли подсудимого… а подсудимому полагается последнее слово…

— Преувеличиваете, Сергей Владимирович, — мягко сказал Свиридов. — Никто вас не судил. Была критика.

— Критика критике рознь, Дмитрий Ульянович. Настоятельно прошу дать мне слово.

— Дадим слово Сергею Владимировичу? — обратился председатель к собранию.

— Дадим! — раздалось несколько женских и мужских голосов в обеих бригадах.

Свиридов передернул плечами, слегка улыбнулся.

— Голос народа! Пожалуйста, Сергей Владимирович… только покороче.

— Очень коротко. — Лавируя между стоявшими и сидевшими, Тоболин направился к столу. Немного не доходя до президиума, остановился. — Тут говорили, что мне по сердцу девчата бригады товарища Мурашкина, поэтому я всей бригаде записываю больше, чем она сработала, — негромко начал он. — Если говорить откровенно, то девчата в обеих бригадах очень хорошие и красивые и все нравятся мне. — Тоболин добродушно улыбнулся. — Но пишу я столько, сколько полагается.

Из глубины собрания послышался задорный девичий дискант:

— Видали, туману напустил! Ты скажи лучше насчет Гали Половневой.

Какая-то женщина хрипловатым голосом удивленно воскликнула:

— Гляньте, бабы, на него! Ему все наши девки нравятся! Во какой жадный! Обрадовался, видно, что ребята на фронт ушли!

— Да, да! Почему ты не на фронте, товарищ дорогой? — обратилась к нему пожилая женщина в белом платочке, сидевшая спереди на небольшой копне снопов.

Свиридов нетерпеливо дернулся, стукнул кулаком по столу:

— Тише! Не по существу вопросы.

— Вопросы все по существу, Дмитрий Ульянович, — сказал Тоболин. — Я коротенько отвечу всем.

— До каких же пор мы тут будем? — повысил голос Свиридов. — Двенадцатый час уже… А нам с товарищем Букреевым еще и в село ехать…

— Буквально две-три минуты, — пообещал Тоболин. — Насчет Гали. Верно. Я уделяю ей внимания несколько больше, чем другим. Почему? Во-первых, потому, что я ее больше знаю, она недавняя моя ученица; во-вторых, она очень трудолюбивая, всем известно, что Галя отличилась в работе и весной.

— Не затуманивай! — выкрикнул все тот же девичий дискант.

— Никакого тумана, — спокойно возразил Тоболин. — И Гале я записываю, как и всем, ровно столько, сколько скошено. Прошу проверить. Это нетрудно сделать. Вы оскорбляете и обижаете девушку, которая ни в чем не виновата. Насчет фронта. Никого из преподавателей нашей школы пока не призывали. Призовут — и я и другие поедем на фронт.

— Когда война кончится! — насмешливо крикнул кто-то из женщин.

— К сожалению, она не так скоро кончится, как всем нам хотелось бы, — сказал Тоболин серьезным тоном. — Так что и я и многие другие не минуем фронта. И последнее, что я хочу сказать. Здесь мне как учетчику выражено недоверие, поэтому я больше работать не могу. Подышите замену, Дмитрий Ульянович. Рекомендую Мишу Плугова. Дать ему лошадь, и он справится не хуже меня.

Тоболин отошел в сторону.

Свиридов встал, обвел взглядом собрание, покачал укоризненно головой:

— Вот до чего вы договорились и докричались, дорогие женщины и девушки! Ни за что ни про что обидели человека, и он теперь не хочет работать с вами. Разве же так можно! Но и вы тоже не правы, Сергей Владимирович. Из-за личной обиды бросаете ответственное дело… не хотите в уборке участвовать.

— В уборке я с удовольствием приму участие, но не, учетчиком. Пойду на молотилку или на веялку.

— Прошу слова! — крикнула Рыбалкина.

— Никакого слова! — решительно сказал Свиридов. — Этак мы тут до рассвета досидим. Прения прекращены, собрание считаю закрытым.

На другой день спозаранку были заново перемеряны все убранные площади. Оказалось, что работа Рыбалкиной и Половневой учтена правильно, что в целом бригада Мурашкина опередила бригаду Грязнова.

В обед о проверке сообщили обеим бригадам, а часа три спустя посреди еще не скошенных загонов бригады Мурашкина на невысоком холмике взвилось Красное знамя, прикрепленное к обструганному добела сосновому шесту. Шест оказался таким высоким, что Красное знамя видно было не только на загонах обеих полевых бригад, но и с линии железной дороги, и с грейдера. И люди, ехавшие или шедшие в район или из района, пассажиры поездов невольно смотрели на это полотнище, колеблемое ветерком, похожее на гигантский цвет ярко-красного мака, поднявшийся над золотистой равниной ржаного поля. Сочетание золотистых тонов спелого хлеба с победным рдяным цветом реющего над полем знамени радовало глаз, будило светлые надежды, хорошие думы о людях, которые самоотверженным трудом своим готовили победу над проклятыми фашистами.

6

По светлому ярко-голубому небу медленно плывут облака, словно льдины по весеннему разливу. В синем мареве видны крыши, трубы Даниловки, белеют старая церковь и колокольня, а справа, километрах в двух. — деревянный желтый вокзал, водонапорная башня, похожая на артиллерийский снаряд, поставленный стоймя, пирамидальные тополя, купы кустов белых акаций, будто застывшие. А дальше — шеренга убегающих в степь телеграфных столбов, становящихся все меньше и меньше, буквально величиной с карандаш, по мере приближения к линии горизонта. Мирная, тихая картина. И совсем рядом — оструганный бледно-желтый шест с Красным знаменем. Его, это знамя, люди завоевали тяжелейшим трудом.

«А я… какое я имею отношение к этому знамени? Ездил по загонам на буланой лошадке, замерял, вписывал в клеенчатую тетрадочку… Правда, и меня палило солнце, июльское беспощадное жаркое солнце, но… Тысячу раз права та тетка, которая в упор спросила: «А почему ты не на фронте, дорогой товарищ?» И касательно Гали Половневой я был неискренен и говорил не то, что надо. Просто лепетал, «затуманивал», как верно подметила девчонка с тонким голоском».

Вчера Свиридов упросил Тоболина поработать учетчиком еще хотя бы дня два, три. И вот не спеша поворачивает он саженку, ведя вслух счет. Запомнив число отмерянного, останавливается и невольно следит за лобогрейкой Гали. Лошади мотают головами, фыркают, отбиваются короткими хвостами от мух и оводов. Лена то и дело взмахивает длинным кнутом, но она не стегает им лошадей, а только щелкает в воздухе, как опытный пастух, и сухие щелчки кнута напоминают выстрелы мелкокалиберной винтовки. Лобогрейка громко трещит. За ней вьется пыль, и, как бы из пыли, падают наземь кучки срезанной ржи, сбрасываемой Галей. Адски трудная работа! Не женщине, не девушке выполнять бы ее.

«Взял бы и заменил! Ты же физкультурник и вообще довольно сильный мужик… Но это надо было сделать сразу… а теперь уже нельзя, неудобно… Еще громче начнут галдеть, что ты влюблен в Галю».

Недалеко Вера Плугова и Наташа Ершова вяжут снопы и складывают их в копны. С соломенными перевяслами в руках, они быстро, почти бегом,