– Чем вас так привлекает правда?

– Когда меня посылают на задание на край света с каким-то непонятным засранцем, хочется понимать, кто он такой. Особенно если он называет себя историком, а сам обращается с копьем и луком не хуже любого кеттрал. И как ни в чем не бывало предлагает не дышать.

– Дышать медленней, – поправил Киль.

– Да-да, – пробормотала она, – дышать медленней.

Гвенна снова занялась окружавшими их джунглями. Где-то на севере, может в миле от них, кто-то всхлипывал или заходился смехом. Звук возвышался и затихал, потом перерос в визг и оборвался. Гвенна рассеянно почесала колено, опустила глаза и обнаружила, что тонкий червячок успел наполовину вгрызться ей в икру. Скрипнув зубами, она выдернула поганца, рассмотрела при скудном свете луны извивающуюся ниточку и, швырнув на землю, раздавила каблуком.

– А что с неббарим? – снова заговорила она.

– Я все ждал, что вы о них спросите, – медленно кивнул Киль.

– Вы в том городе назвали их чудовищами.

– Они соответствуют определению: сильные, быстрые, злобные; совершенно не знают жалости.

– А они… – Гвенна махнула рукой в темноту. – Они заражены? Этой болезнью? Не потому ли они такими стали?

На самую малую долю мгновения ей померещилось в лице историка что-то похожее на чувство. Потом над ней шевельнулись ветви, застонали, как стонут в лихорадочном сне, – по его лицу скользнул звездный свет, и то, что ей почудилось, пропало.

– Нет, – ответил Киль. – Они невосприимчивы к заражению. Много тысяч лет как невосприимчивы.

– Тогда что сделало их чудовищами?

Историк поджал губы:

– Что сделало нас теми, кто мы есть?

Гвенна разглядывала свои руки, тонкие шрамы на сгибах пальцев.

– Собственный выбор. Учителя. Слепая удача, чтоб ей пропасть.

– Именно так, – кивнул он. – Однако некоторые чудовища уже чудовищными приходят в мир.

– Все легенды говорят, что кшештрим их перебили.

– Это так.

– Но там… – Она махнула рукой на юг, туда, где за много миль лежал пустой город с жутким статуями и грудами черепов. – Вы сказали, это работа неббарим. По мне, маловероятно.

– Маловероятно… – Он проговаривал слоги, словно изучал каждый в отдельности. – Проживите подольше, и обнаружите, что «маловероятно» никак не пересекается с «невозможно».

– У меня за пазухой два с половиной десятка лет. Они научили меня не придумывать сложных объяснений там, где подходят простые.

– Какое же простое объяснение подойдет к тому городу? – поднял брови Киль.

– Что там давным-давно высадились люди – может, переселенцы или беженцы от… как там сказал Дхар? Великого голода. Они жили, как все люди: возделывали землю, сражались, строили всякое…

– А те колодцы? – мягко напомнил Киль. – Горы черепов?

– Чтобы наваливать черепа грудами, не надо неббарим. Может, те люди завели какое уродское поклонение габбья. Или человеческие черепа – останки их величайших воинов.

– Возможно. – Некоторое время историк изучал ее лицо, потом снова отвернулся к стене джунглей. – Возможно.

46

Вступив с учебного двора в полутемное пространство под трибунами, они словно попали в огромный барабан. Над головой колотили по доскам десятки тысяч ног, пыль и сор сыпались в щели так густо, что трудно становилось дышать. Бьен скрючилась, откашливаясь, но за шумом наверху Рук не слышал ее. Грохот проникал сквозь кожу и рокотал в груди. Шедший в нескольких шагах перед ним Достойный пошатнулся, отступил в сторону, упал на колени, и его стошнило в грязь, после чего стражник грубо толкнул его обратно в колонну.

Вдоль темного прохода выстроились десятки охранников; еще больше, по словам Коземорда, оцепляли круг арены. «Когда доходит до дела, – пояснил мастер, – даже самым твердым в вере воинам случается пережить… упадок веры. Стража позаботится, чтобы вы остались тверды в стремлении к цели».

Цели Рука, само собой, не совпадали с целями тех Достойных, что пришли на Арену добровольно. Впрочем, напоминать об этом Коземорду он не собирался. При всем добродушии мастера, при всей его видимой привязанности к своим бойцам, Коземорд оставался составной частью мрачной религиозной машины – наравне со стражей, верховными жрецами, зелеными рубашками и кровожадными изуверами, заполонившими трибуны. Он не более самой Ванг Во одобрил бы попытку к бегству. Не то чтобы Рук надеялся сбежать прямо из бойцового круга: его охраняли еще строже двора, и это в те дни, когда с высоты на него не смотрели десять тысяч зрителей.

Положение их было безрадостным, и его не слишком скрашивало то обстоятельство, что тройке Рука, Бьен и Талала в ближайшие два дня драться не приходилось. Верховные жрецы, с их одержимостью числом три, растягивали поединки на три дня. Присутствовали на них все Достойные: толпе давали возможность присмотреться к ним, а самим бойцам – изучить будущих противников, но хотя бы сегодня Рук не ждал для себя более суровых испытаний, нежели сидеть в выделенном Коземорду отсеке, пока другие сражаются за жизнь на горячем песке.

И все же, когда их вывели под раскаленные бронзовые лучи солнца, сердце у него застучало сильней. Рук сдержал шаг, прикрыл глаза ладонью. В бытность жрецом ему доводилось работать на храмовых причалах, разгружать с барж полные бочки и закатывать пустые, которые предстояло наполнить заново. Иногда он находил в пустых бочонках мертвую лягушку или мышь – запрыгнув или свалившись в дощатую ловушку, зверьки медленно погибали от жары и жажды. Арена всегда напоминала ему такую бочку. Она и пустая внушала омерзение, а в этот день отнюдь не пустовала.

Целиком население Домбанга на трибунах не уместилось бы, куда там, но казалось, что весь город собрался поглазеть, как Достойные крошат друг друга. Мужчины, женщины и дети теснились на скамьях, самых маленьких держали на коленях или на плечах. Зрители принесли с собой флаги – сотни флагов: кто с тремя бронзовыми штрихами городского герба, кто с угловато выведенными именами избранных Достойных. Имена выкрикивали, когда воины вступали на Арену, – одних подбадривали, других осыпали насмешками и проклятиями. В реве толпы невозможно было выделить голоса, но масса багровых от натуги лиц с разинутыми ртами явно выражала восторженное, раскаленное докрасна нетерпение.

– Хороший день для поединка воль, – весело объявил Коземорд, склоняясь к своим и перекрывая рев толпы.

– Жарковат для клинка в брюхо, – буркнула Чудовище.

– А ты не давай себя пырять, – ответил Тупица.

– Не давай, – важно кивнул Мышонок.

Рук успел привыкнуть к таким перекличкам. Чудовище брюзжала, Тупица подзадоривал ее мелкими шпильками, бас Мышонка односложными репликами сглаживал волну. Брань и подначки кружили в почти танцевальном движении, стоило только поймать ритм и привыкнуть к мелодии. Рук с удивлением заметил, что музыка