накладывает печать своей живой личности на свои четыре стены. У одного бесшабашное неряшество – российская неумытость, кучи табаку и золы на столе, пыль и грязь; у другого, маменькина сынка, – все прилизано, приглажено; у третьего живописно и эффектно; у четвертого как-то бездумно весело и молодо; у пятого неугомонно-музыкально, гитара и балалайка и ноты на стуле; дальше у студента пахнет красками и этюды на кнопках на стенах; еще, и еще, – сколько ни заглядывай, оно – все разное, живое, свободное, прелестное в цельности студенческого житья-бытья.

Не забыть своей коморки ни одной молодой голове; не забыть и здешней ранней весны, когда нетерпеливые руки соскребли замазку и слишком рано растворили двойные рамы, и в лицо пахнуло хмурым мартом, таянием снегов, и глубоко в душу заглянули серые небеса, полные нежной печали. Туманы клубятся над великой переменой, которая тихо совершается над землею. Даль в перламутрово-сизой дымке, и жадно вдыхает грудь после сухости морозов благословение влаги, теплого дождя. Незримо мякнет земля, потеплеют деревья, набухнут почки, оттают мхи и травки. Что-то великое, святое рождается в тайне безмолвной ночи, под медленную капель мокрых крыш. И душа не хочет верить холодным ветрам и хмурым тучам, она знает, что за пеленою уныния уже смеется весенний воздушный сапфир и молодой венец солнца.

Быстры, как волны, дни нашей жизни, поют беззаботные голоса, – и быстрее волн проносятся дни в студенческой келье. Смотришь, – и нет уже ее, уже надо увязывать подушку в ремень и на коленях складывать свое добро и истрепанные книги в порыжевший чемоданчик, и снимать зеленую фуражку, прощаться с товарищами, и с лесной чащей, где приютилось милое, незабвенное студенческое гнездо.

ХХІІІ. Пасхальная ночь

«Москва в пасхальную ночь, с чем можно сравнить ее в мире?..» – сказал мой приятель, иностранец, знаменитый автор нежных и необычайных стихов.[51] – «Москву можно сравнить только с Римом. Но она прекраснее Рима в эту ночь. Вы, русские, даже не видите ее красоты.»

* * *

На крыше многоэтажного дома в конце бульвара была площадка с перилами, род бельведера в высоте над зданиями и садами.

Там, в пасхальную ночь, стояли мы однажды в мягкой безлунной тьме. Хорошо встречать эту ночь с теми, перед кем открыта душа, когда доверчиво и дружно текут чувства и мысли, когда встречаются и обнимаются они, как сестры. Под нами, в глубине и широко окрест, лежал великий Город, сердце нашей отчизны. В легком сумраке толпились тысячи и сотни тысяч зданий, больших и малых, будто стадо, сбитое в ночной час в одну темную массу. От ближнего Зоологического сада веяло влагой прудов и земли и пахучей сыростью дерева. Такая тишина царила кругом, несмотря на заглушенный гул движения внизу на улицах, как будто самая беспредельность небес заключила землю в объятья своего молчания.

Долго стояли мы в высоте, на бельведере, среди мягкого мрака и тишины, беседуя в ожидании пасхальных огней и пасхальных колоколов.

И вдруг апрельская ночь стала озаряться светом, тут и там. Как будто засветились островки среди темного моря, затеплились многочисленные церкви и церковки Москвы. Воздушно-нежны и прозрачно-светлы были эти далекие пятна пасхального сияния, во мраке, среди темнеющих масс зданий, которые казались еще чернее от соседства огней. Вблизи различны были красные и зеленые огоньки фонариков, купола и башни, кресты и колокольни. Все это было изящное и тонкое, как бы игрушечное, все это вдруг просияло в разных концах, в живом беспорядке, но повсюду одинаково радостно и мило, до самых дальних концов Города, где едва виднелись тоже пятна света, бледные, подобные туманностям в далеких созвездиях.

Среди этого темного лабиринта зданий во мраке ночи возвышался весь сияющий почти прозрачной белизной, воздушным призраком, в своем червонном венце, Храм Спасителя. Он был подобен гиганту в волнах светящегося фимиама, в лучезарном облаке, от невидимого для нас подножия до крестов, волшебно золотившихся в темных небесах. А за ним, за этим фантастическим великаном, как видение, вставал Кремль, весь в ожерелье огней, в сиянии иллюминаций, причудливая сказка, – башенки, башни, белеющие, рдеющие темно-красным цветом, золотые купола и кресты, – все в волшебновоздушном озарении бесчисленного множества больших и малых огней. Очертания Кремля то угасали, то выступали отчетливее; иное едва обрисовывалось, и все вместе составляло одно огромное светящееся пятно среди черного бархата весенней ночи. Это сияло сердце великого Города, это святая-святых.

И не успел еще взор обнять всю эту дивную картину борьбы света с мраком в легкой игре светотеней, перед которою Рембрандт стоял бы с поникшей головой, – как вдруг чуткую тишину потряс старческий, надтреснутый от древности, но могучий голос колокола Ивана Великого. В безмолвии строго и свято прогудел он весть о наступлении заветного мига, – и в ответ ему загудела, запела, заликовала вся Москва концертом тысячи своих колоколов. Оркестром серебра и меди запел воздух апрельской ночи песнь вечного, божественного воскресения.

* * *

A внизу, по улицам великого Города, тем временем спешили последние богомольцы к своим сияющим церквам. Спешили нарядные домовитые женщины с узелками и подносами, с пасхами, куличами и красными яичками, спешили молодые девушки в белых платьях и разряженные, счастливые дети, вымолившие себе у матери эту святую ночь, – и празднична была самая пустота чистых улиц и торопливый стук пролеток с седоками, все в одном направлении, – к Кремлю.

Вот темно-красные Боровицкие Ворота, а за ними чернеют толпы в Кремле, горящем тысячью огней. Все новые человеческие потоки вливаются со всех сторон за древние стены, где сияют святыни в ожидании урочного часа. Кто забрался рано, тот уже попал за высокую узорчатую ограду, взгромоздился на ступени Красного Крыльца. Оттуда видно все как на ладони: площадь, полная народу, со множеством огоньков; Успенский Собор в колеблющейся светотени, с рдеющей золотой шапкой в воздухе; Иван Великий с яркой иллюминацией всех архитектурных линий, с шевелящимися черными фигурками в пролетах своих арок, с густой толпой на широкой лестнице; блистающие волшебной белизной и позолотой в волнах этого сумрака и этого света соборы Архангельский и Благовещенский; и внизу, подле церквей, выстроившиеся в порядке крестные ходы с золотом риз, хоругвей и крестов, с нежнейшим пением, улетающим в высоту как дыхание.

Все застыло в ожидании, объединенное чувством красоты и душевного праздничного подъема. Замерла толпа, сдержанно гудевшая в тишине; теплятся огоньки восковых свечей, сияет иллюминация. От реки веет влагой, в воздухе мягкая свежесть апреля.

И вдруг все вздрогнуло, умолкло, перекрестилось, – прогремел над головами голос древнего колокола один на один с великим молчанием ночи. За ним грянули