колокола кремлевских соборов, загудело серебро Храма Спасителя, раззвонилась вся Москва, весь великий Город до последних смиренных церковок за дальними заставами, – и задвигалось золото хоругвей и папертей старых соборов, громче раздалось пенье, и в душе как робкая свеча тихо затеплилась вера, что смерти нет, что она побеждена божественной Любовью, что над трагедией человеческой жизни царит бессмертие Бога Любви.

XXIV. Тень Пушкина

Мне всегда чудится, что тень Пушкина стоит над Москвой с распростертыми, благословляющими руками.

От этого благословения исходит невидимый свет. Он согревает собою самый воздух над Москвой, проникает глубоко в недра жизни в всему дарит творческую радость.

И как же не реять великой тени над своей колыбелью?

Здесь младенец впервые открыл свои голубые глаза. Здесь отрок рос в тайных черточках своей души. Здесь поэт писал, страдал, любил, негодовал и задыхался, здесь плакал огненными алмазами своих слез. Здесь ступали его быстрые шаги, здесь звучал его смех и голос, подобный шуму вод, – здесь Тропинин писал с него в своем домике на Ленивке знаменитый портрет с талисманом на пальце. За эти старые деревья, за эти старые дома зацепились, будто облачко, части его души и остались с нами на вечные времена, – как в горах тучи, уходя прочь, зацепляются за утесы и скалы и оставляют за собою клочья воздушных своих вуалей.

Москва, – вдвойне дорогая для нас (если это только возможно!) с тех пор, как гений России освятил тебя своим рождением!.. Не новая ли незакатная звезда остановилась над тобою? Нет, это загорелось его вещее имя, – имя царя над священной столицей, имя пророка над Городом, сердцем его отчизны.

Не теперешняя, а старомодная, милая Москва лелеяла своего знаменитого сына. По московским кладбищам мирно почивают те, кого он называл своими друзьями и соратниками. Их имена золотыми буквами связаны с его пресветлым именем! Там же покоятся и те блестящие женщины, в чьих салонах впервые прозвучали его стихи среди благоговейного внимания избранных, – и те свежие[52] девушки и юные жены, чья красота повергала пылкого поэта в жар и в холод страсти.

Старая, милая Москва, деревенская хлопотунья и хохотунья, качала его колыбель и водила за пухлую детскую ручонку по своим деревянным мосткам.

Все Лефортово полно воспоминаниями, как роем золотых пчел цветущий яблоневый сад.

Вот здесь, на углу переулка и Немецкой улицы, в светлый праздник Вознесения, родился Пушкин. Здесь, в деревянном домике, осененном великолепными липами, няня Арина и бабушка Марья Алексеевна рассказывали ему сказки на сон грядущий при свете ночника, меж тем, как из парадных комнат доносился в детскую шум, смех и музыка бала. Здесь бранила, наказывала и унижала сына взбалмошная мать. Здесь проснулся его бурный дух, внезапной переменой потрясая душу отрока. Здесь он долгие ночи пожирал книгу за книгой, тайно пробравшись в библиотеку отца. Здесь, среди гостей, прижавшись в углу дивана, молча, не шевелясь, слушал он разговоры и учился понимать жизнь. Здесь, в классной, заливался слезами над арифметикой и рыдал в гневе и унижении под насмешками нахала-гувернера над детской поэмой.

Да, Лефортово – это наша юность, это детство Пушкина в слезах и в отроческих горьких рыданьях, во всем том, что ранит нежное сердце ребенка и оставляет болезненные следы на всю жизнь.

Лефортово – это сад Бутурлиных в ясный майский вечер, и юные девушки, окружившие мальчика со своими девичьими альбомами, – его смятенье, гнев и бегство в пустынную библиотеку графа. Лефортово – это его первые стихи и первые смутные грезы, рождение поэта в душе дитяти.

Та старая Москва видела его потом молодым франтом на своих бульварах, где и собиралась избранная публика погулять по аллеям, полюбоваться на цветники, на беседки из дерна, на статуи и фонтаны, на затейливые мостики, – на все причуды тогдашних сентиментальных садов. Играла роговая музыка[53], пели песельники, рдели по вечерам огни фейерверков, веселилась матушка Москва.

Пушкин знал ту Москву, которая всю зиму по вторникам танцевала в Благородном Собрании, которая на Масленице выезжала к Москве-реке смотреть на гулянье и катанье с гор и на комедии, где господа и крепостные веселились запросто вместе. Он знал ту Москву, которая в Семик езжала в Марьину Рощу, а по воскресениям в Нескучном саду слушала хоры песельников; которая не пропускала ни одного гульбища, ни в Кремлевском саду, ни в Лефортовском, ни в Петровском. Пушкин знал ту Москву, которая покупала себе все нужное в домашнем обиходе в Старом и Новом Гостином Дворе на Красной Площади, а наряды у француженок-грабительниц на Кузнецком Мосту.

Эта Москва по случаю коронации Николая I переполненная блестящей гвардией и надменной петербургской знатью увидела, наконец, своего обожаемого поэта, вождя русской поэзии, с рукописью драмы в портфеле и с всепобедным, звонким смехом на устах. Нет, он не спился с горя в ссылке, он не зачах и не задохнулся, он в душе своей нашел неисчерпаемый запас сил непреклонного и твердого терпения. Он был жив, он горел тем огнем, каким горят в ночных небесах светила первой величины. Неужели можешь ты без волнения проходить мимо дома, где Мицкевич вдохновенно слушал Бориса Годунова, где звучный голос Пушкина затих среди молчания потрясенной залы? Тут было собрано все то, что было тогда в Москве самого великого и светлого по уму, по таланту. Какой венок Олимпийских игр может сравниться с этим молчанием в Москве?..

Вот Пушкин в Большом театре, – мгновенно возникает говор в тысячной толпе, его имя проносится как шелест ветра из уст в уста, – как будет проноситься оно через века, через тысячи, тысячи сердец. Вот опустили занавес, вот разъезд карет, вот толпа, которая медлит уйти: хотят видеть его, любимого, издали узнают его по светлой его шляпе… бросаются к нему.

Но судьба уже готовится склонить свои неумолимые весы над священной его головой.

Вот роковой бал в Благородном Собрании, и Наталья Гончарова в таинственной прелести и целомудрии своих шестнадцати лет. И сердце мужчины, прошедшее через пламя стольких страстей, высоких и низких, – вступает в заколдованный круг непостижимый для ума, и устремляется на первую ступень лестницы своих страданий и смерти.

Отныне Пушкин привязан к Москве. Он скоро начинает беспокойно потрясать цепью, но цепь не рвется, она роковая.

Вот он рыдает, как мальчик, перед своей свадьбой у доброго, умного Нащокина, захотевшего повеселить мрачного жениха песнями цыганок, – последними песнями вольной жизни. Пушкин рыдает, схватившись за голову. К нему кидается Нащокин: «Что с тобой, что с тобой, Пушкин?» – Не радость, большую потерю предвещает