мне молодые весны с зеленеющим пухом берез, звучность воздуха, дыхание сладких смол, с новыми пышными вороньими гнездами в ветвях, – когда идешь в глубокой задумчивости мимо домиков и заборов, и в душу незаметно вливается вино новой жизни. И сладко и больно становится, и поднимается невольно взор, и видишь стаю белых голубей. Они кружатся высоко в лазури; и эта лазурь смеясь поет уже в сердце твоем, врачуя все раны и целуя все слезы, самые горькие, которые ничто не может ни растворить, ни осушить. И чуду дивишься ты: смотришь внутрь себя и видишь в лазурном сиянии переливчатый драгоценный жемчуг, – крупные и мелкие жемчужины, нанизанные на золотую нить твоих дней…

Благословенна тишина среди вечного шума моего Города!

Вспоминается вековой сад в переулочке, дуплистые липы, куда еще недавно по веснам прилетали соловьи и выводили по-прежнему птенцов под дальнее жужжание трамваев…

Вспоминается чудный остаток древнего леса, где жили белки по соседству с мудростью университетской науки, где они как ни в чем не бывало прыгали по соснам, задрав рыжие хвосты, и поглядывали вниз на ручей; а он шумно журчал себе, живой свидетель непорабощенной природы. И почему бы белкам не быть соседками человеческой мудрости?

Вспоминается жаркая весна в дальнем конце Москвы, за Сухаревой Башней, и над длинным забором темно-лиловые густые кисти сирени, с томительно-пьяным запахом, сладким, как грешная любовь, – и ясная, как белизна скромного домика с дедовскими колоннами, фронтоном и фризами под сапфирным майским небом, – и стая ребятишек, играющих на тротуарах в котлы…

Или в грязном, жалком переулке, где пахнет харчевнями и постоялыми дворами, – идешь, согнувшись от забот, и вдруг поднимаешь голову и видишь справа на холме очаровательную церковь, такую прелестную в красоте линий и соразмерности частей, такую обворожительную в своих украшениях и затеях, такую скромную и чистую красавицу, такое изящное детище древнего русского искусства, – что от одного чуда ее бытия разглаживаются у тебя морщины. Ты омыт благодатной купелью, ты помолодел, овладел собою, ты вдруг нашел силу отбросить прочь все то, что за минуту угнетало тебя. Ты вновь нашел себя: свободно и радостно наслаждаешься ты прелестью этой старинной церкви и никогда не забудешь ее…

А то бредешь себе в Замоскворечье пустынной дорогой вдоль каменного забора, и слышишь, как над головой ветер сырого марта бушует в столетних деревьях; и вот калитка и домик с низкими окошками, похожие на коренастого деда, и ты улыбаешься, потому что ведь здесь жил Ключевский, здесь писал свою историю…

Зимним вечером идешь оснеженным тротуаром мимо дремлющих домов и запертых лавочек; мимо церкви с усеянным золотыми звездами перламутровым куполом; – и смотришь в окна. Вон там горит огоньками скромная елка, и слышно, как наигрывают плясовой мотив для детворы; за белыми занавесками блестит фольговая звезда на зеленой пушистой ветке, – и одинокому страннику чудится, что он стоит у самых врат недоступного рая…

А то у Патриарших Прудов в переулочке гудит из-за ставней музыка студенческих гитар, и чей-то бархатистый голос выделяется из хора, – потом слышен взрыв молодого смеха, спор, беготня. Сквозь щелку ставень видишь голубой бантик на белой кофточке курсистки, молодые плечи, молодые затылки, чей-нибудь взор блеснет огнем, и опят послышится треньканье гитар и стройное пение на несколько минут. Потом пойдут провожать по темным переулкам в близкие и дальние концы, идут гурьбой и парочками, с веселым говором и задушевными признаниями…

Но есть в великом Городе и другие переулки, и другие ставни, где день мертв и зловещ, где вечер зажигает двусмысленные фонари под бесшабашные звуки хриплого рояля. Там одна за другой появляются темные фигуры и исчезают за дверью, как будто ныряют в какую-то нечистую канаву. Язвы и лицемерие того, что зовется теперь культурою, здесь обнажены под мерцанием небесных звезд, и самый воздух кажется зараженным прилипчивыми болезнями, развратом души и срамом тел…

И если возможно, чтобы было еще нечто более позорное, нежели эта наглая музыка подвыпившего тапера и циничный смех из-за плохо притворенных ставней, – то вот еще один тихий переулочек вдоль бульвара. Он днем так пуст, будто он зачумленный какой, и непонятно, кто же это живет тут, в этих грязных домах, где неряшливо заперты и неряшливо раскрыты двери. Но лишь только на колокольне ближнего монастыря мелодия часов заиграет поздние свои хоралы, – переулок оживает. Осторожно приотворяются ворота и двери, за ними в коридорах – сырые, холодные комнаты, совершенно пустые, с одной только нечистой широкой кроватью у стены, – для жалкой человеческой пары, справляющей все свои оргии потаенно, даже без той грубой мишуры и того подобия разнузданного веселья…

Да будет благословенна чистота и тишина великого Города будущего.

XVІI. Святые камни

Можно ли высказать, что такое Кремль?

Его любить не по приказу, не по заведенному обычаю, любить не только на словах. Его или совсем не знаешь, или знаешь и любишь задумчиво и задушевно, – стихийно, как синеву небес над головой.

Любишь не казенный Кремль, но вопреки тому, что он так долго был казенный, оттого что веришь в его грядущую совершенную свободу, символ всенародных свобод.

Есть святыни, в которых страна чтит долгими веками свитое гнездо своей жизни. Таков Акрополь, таков собор Стефана в Вене. Им подобен и наш Кремль. Безымянны и несметны те силы, которые отлагают на одном заветном месте труд миллионов рук и сердец. Всенародной святыней становится подвиг созидателя, когда вьет свое вековое гнездо великий народ.

Над одним из перевертов тихой реки стоит он, белый и золотой, стоит важно и вместе просто, легко и пустынно, как подобает святыням. Смотрит на шумную сутолоку великого Города, выросшего под его сенью, и ждет урочного часа, когда станет средоточием нового бытия в свободной народовластной России, центром святого союза областей.

Идешь ли в полночь Кремлем по белым снегам, под сверканием Ориона и Плеяд, под звездной аркой Млечного Пути, меж тем как тихо рдеют червонные венцы и кресты в холоде ночи; или бредешь в яркий полдень и кидаешь взгляд на Замоскворечье; стоишь ли у весенне-зеленого сада над склоном к реке, или шагаешь под сводами древних башен, – всегда чувствуешь одно: эти камни святы, как мраморы Акрополя и Рима, как плиты Флоренции и Пизы. В них та же сосредоточенная сила в скрытом состоянии, та же красноречивая в молчании своем летопись веков, то же спокойствие и величие отстраданной жизни.

Эта народная твердыня среди простых полей выросла вместе с создавшими ее людьми в драгоценное творческое ядро; оно прочно и здорово, полно соков и сил,