детские малиновые шары, где пищат и свистят дудки, где есть бабочки из бархата и фольги и обезьянки из синели, где горы красных яиц, где старушка с пучками вербочек, где на талой земле стоят гиацинты и сладостно пахнут, где блестят сахаром пряники и леденцы для здоровых зубов, где бабы продают деревенские халаты, где прыгает в банке американский черт и развертывается тещин язык, где вкусно пахнет вафлями, где монашенки умильно сидят с сахарными яичками в бисере и со стеклянными глазками, где студенты роются в заплесневелых книгах, – где кричат, свистят, поют, пищат, дудят, смеются, толкаются и жмутся, – где нет ни искусства, ни красоты его, ни пользы, ни надобности, ни необходимости, ни приказа по начальству – а есть только древний милый обычай, старозаветный уклад, кипучий водомет народной жизни, ребяческие затеи старины и новизны.

Прелестные картины живого движения и яркой пестроты товаров и одежд, если взобраться на ступени Исторического музея и оттуда взглянуть на Вербу. Каждая деталь получает свой смысл, каждая краска богато рдеет в вешнем воздухе; – и не скоро сойдешь с высокой лестницы.

Широко раскинулась древняя площадь в величии своих всенародных заветных святынь, от собора, построенного князем Пожарским, в память избавления Москвы от поляков, до единственного в мире храма Василия Блаженного, в котором самая необузданная фантазия зодчего сумела воплотить какие-то небывалые по смелости законы красоты. В пестроте красок, в причудах архитектурной изобретательности отважно стоит этот храм в глубине площади, купая свои разноцветные купола в лазуревой прозрачности весны. Дорогою патиной времени смягчены все его тона, и стены Кремлевские, его старшие ровесники, дружелюбно смотрят своими башенками и бойницами на старого, верного друга, – на храм, построенный царями в честь небесной Царицы, но народом окрещенный именем бедного сапожника, который скитался в рубище по морозу и чистотой отшельнической жизни приобрел дар ясновидения, которого боялся сам грозный царь, который был пророком и ходатаем за народ.

И эта площадь, где теперь шумит такая глупая, детская, невинная радость, – о, какое зловещее, какое страшное место удостоила Жизнь разукрасить своими новыми гирляндами веселья и беспечного смеха! Каждый вершок этой земли полит человеческими слезами и человеческой кровью; кремлевские стены еще полны эхом прежнего скрежета зубов и предсмертных стенаний; Василий Блаженный еще помнит ряды виселиц, и плахи, и клетки для казнимых; его колокола сохранили еще отголоски жалкого трезвона церквиц, построенных во дни оны вдоль Кремля над могилами убиенных, имена которых известны только одному Богу далеких небес.

Как в полях Шампани растет самая сладкая лоза, потому что земля Шампани из века в век смачивается кровью бесчисленных сражений, – так и у нас Красная Площадь, как бы содрогается от ужаса прошлых истязаний и казней, раскинула над неописуемой трагедией минувшего благословенную пестроту и шум детского праздника величайшим из символов обновления земли, которую должны унаследовать не свирепые, а кроткие и чистые сердцем.

XV. Сладчайшая из жертв

– Какая же это жертва, сладчайшая из всех?

– И вы еще спрашиваете в грозный час нашей Судьбы? Человеку дан свыше дар подвига. Жалок тот, кто ни разу не слышал рокового боя часов. Лучше бы тому человеку не родиться, не бременить собою напрасно усталую землю.

Ей и так тяжело нести племя людское.

Подвиг и есть жертва.

Возложи сына своего единственного на костер во славу Непознаваемого. Затворись за неприступными стенами, и пусть стучится у железных ворот напрасная мольба. Забудь все ради святого безумия, отодвинься от житейского благоразумия.

Жертва – зиянье пропасти под ногами, жуть и упоение. Она магнитная гора, и ты пылинка перед нею.

Небесный орел когтит тебя, взвился с тобою над дальним горизонтом, приобщил к зарницам и молниям, дал сердцу биение восторга и полета. Ты сам стал царем пернатых.

Где голос страха моего? Где стон слабой плоти моей? Все растаяло, как воск перед лицом огня, перед жертвенником Любви моей.

Сладчайшая из жертв – отдать себя во имя Любви к тебе, моя Москва.

Сладчайшая из жертв – отдать свою жизнь за твою свободу, моя Москва.

Ибо ты и Россия – одно.

– И вы спрашиваете еще, какая это жертва, сладчайшая из всех.

XV. Ночи. ІV.

Ноябрьские ветры морским дыханием свистят, воют во тьме. Рвут железо и черепицу крыш, – и мчатся бешено в степь. Черное море чернее ночи взрывает провалы и горы. Гудит, стонет, потрясает воздух яростью стихии.

Я сижу на своей постели охватив голову руками, смотрю в черную мглу окошка и считаю выстрелы.

На нашей улице наискосок чрезвычайка.

Должно быть, три часа ночи, и вот снова залп.

Так каждую ночь.

Сжимаю виски и стараюсь вспомнить, что днем шепотом передают из уст в уста. Расстреливают не здесь, а на Максимовой даче, куда раньше дети ходили за фиалками. На Максимову дачу гонят партиями, с лопатами для собственных могил. Там красноармейцы дают три залпа и уходят. Зарывают полуживых, другие полуживые уползают в степь, мрут, сходят с ума, редко-редко доползают до чабана и спасаются около доброй души, русской или татарской. У Максимовой дачи по утрам прохожие подбирают скомканные записочки, судорожные слова родным с адресом, брошенные обреченными.

Но почему же и тут стреляют!

Рев норд-оста точно иголками или сухими спичками пронзают эти тонкие свистящие выстрелы, раз, два, три. Потом тишина, и снова раз, два, три.

Лавровишневый куст зелеными ветками мечется за окном, царапает стекло, будто и ему страшно в эту ночь.

Сижу на постели, охватив неспящие виски руками, дрожу от холода и ужаса, и смотрю в черную мглу.

Думаю о тебе, моя страдалица Москва, о тебе, моя великомученица Россия. Ризой ужаса одели тебя эти выстрелы, они сыплются над тобой, во всех твоих тюрьмах, Москва, во всех твоих городах и селах, Россия. Живое тело человеческое подкашивается по ночам этими залпами, живая душа человеческая узнает оцепенение и безумие казни, живые глаза точат потоки слез над умершими, пропавшими без вести и обреченными. В сумасшедших домах помешанные бредят о палачах, а в военных лазаретах палачи сходят с ума, вспоминая пытки казнимых.

И ночь над тобою, моя страдалица Москва, над тобою, моя великомученица Россия, кажется вечной, неизбывной, окончательной.

XVI. Тихие переулки

Благословенна тишина среди шума столиц. От каменных громад, от водоворота стремительной толпы – так прост и близок выход к кущам вековых деревьев. Прихотливо извиваясь, рожденные от первобытных тропинок на лугах, тихо дремлют переулочки под мирными небесами.

Благословенна тишина среди шума великого Города.

Вспоминаются