ли царевич на Сером Волке примчал сюда эти сокровища? Не Василиса ли Премудрая наплела в единую ночь эти кружева?

Я – снова ребенок. Мои детские глаза разбегаются, мои жадные детские рученьки тянутся все захватить. Все бы разглядеть, упиться бы этими всепобежденными яркими красками, этими причудливыми формами, – роскошью, изобилием и прелестью русской фантазии!

И не знаешь, как дитя, что купить, – мимо чего пройти, затаив в душе мечту о недоступном и горечь отреченья.

Кружево, подобное кружеву инея на зимних березах, – нежнейшая глазурь на глине и дивная простота ее форм в ковшах, чашах, блюдцах, везде бесконечное богатство деревянных изделий, совершенство даже в безделушке, красота резьбы, рисунка, красок, позолоты, черни. Игрушки детские, прелестные даже в глазах взрослого. Ларцы и стулья, столы, сундуки и шкатулки, скатерти и старинного покроя одежды, рамки для картин, складни для икон, серебряные пряжки с жуками, пчелами, бабочками, плетенье и строченье прилежных женских рук, – не сказка ли это, внезапно расцветшая среди великого Города?

И в солнечных залах мерещится мне далекая изба кустаря – крестьянина, чародея из мира преданий и песен. Я вижу его деревню под этим сияющим морозным небом, заваленную молодым февральским снегом. Пронеслись вьюги и метели над землей, оставив за собой сыпучие сугробы, и солнышко заглянуло в окно избы, улыбнулось, чуть-чуть пригрело.

Сидит кустарь, рядом с ним – мелкота-кустаренки. Перед ними кисточки и краски. Тихо-тихо в избе, пока пальцы ловко работают над деревом и творят живые чудеса из мертвого бруска.

А далеко-далеко отсюда, в елецкой деревне, сидит прилежная кружевница. Перед ней подушка с гроздьями звенящих коклюшек. Росла в поле трава, и вот уж она стала тончайшей белой нитью, из этой нити сплетается сказка, затейливая и бесконечная, как та древняя песня, которую в полголоса напевает девушка.

Да будет благословен ваш труд, ваше терпение, ваш тесный союз с художником, вашим учителем и другом. С его замыслами, выросшем на всенародном искусстве старины, сплетается ваша творческая, хитроумная, верная душа.

Не даром гнули вы спины далекой снежной деревне. Будьте спокойны: труды ваши в сердце вашей отчизны, нашли себе приют, береженье и славу.

4. Введенье растопит леденье.[49] Отсырело все, потемнело все и размякло. Хмурое небо над великим Городом, серые будни в сердце. Труд суров, ему нет конца. Надо переломить себя, убить в себе что-то живое, рыдающее. Надо выкопать тайный клад мужества, заковать себя в железную броню долга.

Для старых, печаль привычна. Она – только скорбь, неизбежная спутница жизни. Для молодых, печаль – отчаяние. С разбега хочется пробиться сквозь нее, ринуться в пропасть, исчезнуть.

Вот идет по мокрому тротуару, под ветром, снегом и дождем, по бесконечной унылой Покровке одинокая женщина. Она устала смертельно, она умирает от душевного голода среди миллионов равнодушных; она молча пробивается сквозь страстную печаль, свозь заброшенность, сквозь лишения, сквозь отчаяние своей гибели.

Царица Небес, увенчанная звездным венцом! Взгляни на рабу Твою милосердными очами!

Жизнь неумолима. Горе, горе гибнущим в ней одиноко!

Как дыханье великого Города, возносится от него молитва к Неведомому. Одни молятся, устремив взоры к далеким горизонтам. Другие кладут поклоны перед темным ликом Иверской, в облаках из фимиама впитавшей в себя скорбь поколений. Иные молятся словами, которым в детстве научила мать, склонясь над русой головкой. Иные молятся страданиями своими. Иные – любовью, пламенеющею в их кротких сердцах; иные без слов молятся всю свою жизнь, суровым трудом своих безрадостных дней.

Введенье растопит леденье в Москве. Она станет вдруг серая, туманная, станет похожа на кладбище под дождем. Голая Истина о жизни человеческой на комочке грязи вдруг заглянет прямо в очи, и слабый крик замрет в молчании и холоде сумерек.

5. Двадцать шесть градусов морозу по Реомюру. Над Москвой полярное затишье и полярная мгла.

На перекрестках и на площадях красным заревом пылают костры. Над ними морозный туман кажется еще гуще.

Вокруг костров бородатые гиперборейцы[50]. Они хлопают озябшими руками в огромных рукавицах, притаптывают окоченевшими ногами в валенках. Усы и бороды в сосульках, нос едва виден из-за шапки и воротника.

В синих кафтанах поверх овчинного полушубках, припрыгивают извозчики. Им ли не знать московской зимы и московских морозов. Они важно перечисляют знаменитые суровые года, называют приметы древние и верные, говорят о ветре, о птицах, о близких праздниках, о знамениях небесных, предвещающих скорый конец не то морозам, не то всему миру.

Всюду на площадях в темноте зеленеют свежие леса елок. Далеко по улицам струится чудесный смоляной аромат. Трескучий мороз, кажется, исполнен предпраздничного веселья.

Уже подошел к концу пост, уже Спиридон-солнцеворот, – солнце на лето, зима на мороз; и дня прибавилось уже с четверть часа; и вот уже сподобил Господь дожить до Святых, и Сочельник уже на носу, и певчие по церквам вновь разучивают с регентом Дева днесь и Рождество твое.

В трактирах, закусочных и чайных облако стоит от оледенелых извозчиков. Там людно, там набито всеми теми, для кого нет дома, уюта и тепла. Пахнет суточными щами, чаем и хлебом, грибной похлебкой, постным маслом и квашеной капустой.

Хорошо погреться, поразмякнуть озябшими членами в этом теплом человеческом паре. Весело среди шума и гама, среди звона посуды под скрип заиндевевшей двери, откуда лезет и лезет народ, поговорить о себе, о своих домашних делишках, о близком празднике, о жестоких морозах, каких не бывало вот уже пять лет.

ХІV. Верба

Нет дерева прелестнее вербы в ясный мартовский день, когда стоит она вся в мягком сером бархате своих почек среди голых деревьев, – и снег кругом говорит о зиме, а чистая лазурь радостно смеется, как молодая душа.

Бархатная, ласковая вербочка! Ты – наше детство с любопытными глазами, наше восхищенье жизнью, наш ребяческий праздник под звон последних колоколов Великого Поста!

Европа знает карнавал, – нарядный, безумный в своих любовных похождениях и проказах. У нас – веселая, простонародная, многолюдная верба. Верба – царство детей, где взрослый становится ребенком и радуется безделкам, как будто уже настал на земле золотой век невинного счастья.

Весенний торг под лучами молодого солнца, среди таяния снегов, под серебряный предпасхальный звон, на три дня становится центром, куда спешит весь город, – и стар и мал, и умный, и безумный, и счастливый, и бездольный, словно магнит какой притягивает все концы. И Москва идет, едет, спешит, стремится, плетется издалека, чтоб насмотреться, – на чудо ли какое? – нет, на лари, палатки, балаганчики, сани, на пеструю летучую ярмарку дешевого, грошового товара, где взлетают в воздушную голубизну