в этом Городе я каждый день слышу мой вопль, вижу, как гибнут те, для кого я принял смерть раба.

Но небо молчало.

И снова послышался голос Сидящего одесную:

– Не может сердце мое терпеть далее. Невидимыми ступенями я вновь сойду с небес на темную землю. Я стану вновь проповедовать глухим и слепым, что они всуе произносят мое имя, что сердце их далеко отстоит от меня. Я буду дерзок и смел, я велю поставить высокие лестницы к их храмам, велю сорвать, как кожу с живого человека, это червонное золото глав, велю вычеканить из него груды монет, ибо люди мрут от того, что не на что купить им хлеба. Тогда все будут сыты, и я не увижу, как у самой паперти человек истекает кровью, потому что выпил нашатырного спирту, чтобы больше не бороться с нуждой. Я велю ссыпать жемчуга и изумруды, ненужную роскошь алтарей, в мешки и ящики, чтобы каждый мог опустить туда руку и взять сколько ему надобно, чтобы освободить свою душу для небесных устремлений от ярма невольничьего. Я велю из серебра и меди колоколов, напрасно потрясающих воздух своими мелодиями, выковать все то, что нужно им, что полезно им, сынам земли. Пусть новая моя проповедь ураганом промчится над миром, и падут навсегда идолы и капища, и разбегутся жрецы, и кончится сумасшествие.

Но небо молчало над безумием червонных лампад.

Тогда голос Сидящего одесную снова заговорил:

– Ты напомнишь мне мои слова искусителю в пустыне, мой упрек Марфе, когда она гневалась на сестру, сидевшую у моих ног? Но сын человеческий узнал на земле, чего требует прах от сынов праха. Сам я питался зернами полей и рыбой Генисарета, и вином Галилейских виноградников освятил свою последнюю трапезу. Могу ли я взирать на то, как мрут от нужды и становятся рабами телесности те, кому Ты Сам вдохнул небесную душу? Дадим им нужное, чтобы дух их не угашался воплями голодной плоти, дадим им на этой земле земное, ибо Мы создали их не ангелами, но человеками. И будет честна пред Тобою жизнь и смерть земнородных.

Голос с небес умолк.

Над великим Городом, сердцем страны, безгромно сияло небо утренними лучами. И, окруженный сонмами херувимов, глаголом уст своих не потряс воздух Вседержитель миров.

VІІІ. Ночи. ІІ

Недвижна моя печаль. В голоде и одиночестве бреду откуда-то. За низкой каменной оградой вижу у черных волн – город. Здесь вверху тоже улицы, спящие. Заснули зеленые акации. Им хорошо, они стоят длинными рядами, там, где выросли.

Откуда-то протрещал выстрел. Кто-то палит в невидимого врага. Ветер поднялся, жутко стало в темноте.

Когда-то здесь был досуг для восхищенных глаз и слуха, для наслажденья югом. Когда-то здесь душа неутешно плакала, хоронила свое счастье.

Нынче глаза сухи, и нет минуты, чтоб опомниться в спешке бессмысленного тупого труда. Нынче только на мгновенье вдруг сознаешь ликованье золота и лазури. Как радоваться изможденному телу?

Еще только конец сентября, а в зените уже мерцают наши зимние Плеяды. Колесница Большой Медведицы низко и странно скользит над горизонтом. В черном небе звезды без числа, но они все сдвинулись. Всё сдвинулось.

Над почерневшим морем, во всю высоту ночных небес, стоит темный ангел. Сердце сжалось пред его непобедимым взором. Смотрю в страхе на высоко поднятую десницу. Ангел вознес над миром Созвездие Весов. Грозно сверкают роковые звезды. Ах, если б пролить всю скорбь, всю любовь, все отчаяние на чашу счастья! Если бы стать сейчас на колени и горьким рыданьем умолить эту суровую поднятую руку! Если б пролить море слез за тебя, моя Россия!

Но в небе страшно. Там свершаются судьбы. Сам Христос отвернулся от множества наших скверн.

Ах, не дрогнет рука ангела! Она не дрогнула и в те дни, когда душа хоронила свое счастье. Нынче опять надо хоронить, мы хороним наше сокровище.

В бездонный мрак падает стремглав без надежды на воскресение та, о ком молились веками. О ней мечтаем, за нее страдаем, за нее умирали с чистым именем на устах. Она была мне драгоценной наградой за страдальческую жизнь. Наша желанная, долгожданная, она внезапно слетела с вольных высот. И что же! Не к нам, нет! Она прошумела как веселый весенний дождь мимо, она едва прикоснулась к нам лебединым крылом. Взглянули на нее, а она уже исчезла, и грозный ангел опустил тяжелую чашу наших судеб.

Что это, стреляют опять внизу и здесь вдоль улиц! Кто-нибудь упал на землю, как осенний лист, кто шел сейчас в ночи, как я иду. Повсюду, повсюду летят и пронзают пули. Нынче каждую минуту кто-нибудь убит. Каждый миг надо нынче ждать смерти, – ждать, что упадешь и ты в ту пучину, где все исчезло, все.

Нет, нет! Миром правит не гибель, а вечная жизнь. Чаю восстания из мертвых! Ведь Христос воскрес, – воистину воскрес даже на нашей горькой планете Земле!

ІХ. Паломничество

Друг мой, тоскующий по Москве! Пойдем рука об руку, поклонимся вместе чуду ее искусства.

Прикрой глаза с их грустью всегдашней и вспомни, как шли мы, бывало, празднично и не спеша по Каменному Мосту, мимо стремительных трамваев и ярких санок с полостями, обшитыми медвежьим мехом.

Потом через болото на Канал, где внизу по льду скользят летучие конькобежцы, в ограде из зеленых елок, под мирную музыку военных трубачей.

Оглянись на Кремль. Как твердо он стоит, весь белый и золотой, за древними красными стенами, а над ним курятся воздушнодымчатые тучи, роняя редкие снежинки.

Но перед нами уже тихий переулок Замоскворечья. Всей России известный, скромно-обывательский переулок, где незаметно, как дуб растет и как накопляется пласт плодородия в лесу, выросло одно из чудес нашей Москвы.

Здесь с давних пор гостеприимны двери. В безмолвии ждет искусство души человеческой, чтоб вспыхнула таинственная искра, от которой оживают краски, бумага и холст.

Старый хозяин смотрит на вереницы гостей из-за золотой рамы, сложив по-купечески руки и устремив на проходящих спокойный взор гражданина великого Города.

Наш русский Медичи не для пышности и блеска собирал свои сокровища и поддерживал живописцев; но тихо и просто, как будто дело его было не всенародным, а причудою и похотью богача. Брата увлек за собою, усердным собирателем, и оставил своей Москве памятник единственный, незабываемый.[47]

В молчаливых залах встретят нас наши старые любимцы. Ты видишь по ним, как с годами вкус твой утончается, как ты развенчивал минутных кумиров и учился читать истинное