И низ живота сильно тянет от его слов, сокращаются мышцы. Никогда раньше слова так не сводили меня с ума. И вдруг одним сильным толчком заполняет меня собой. И у меня перехватывает дыхание. От его разрывающего размера. Во мне так долго не было мужчины, что мне кажется, я сейчас разорвусь.

Голодно смотрит мне в лицо. Дышит очень тяжело, со свистом. И мне в эту секунду кажется, что невероятно красив, ослепительно обжигающе красив. Каким никогда для меня не был. Меня сводят с ума его стоны, его похоть, его страсть.

Он похож на возбужденное и опасное животное. Очень сексуальное животное. Толкнулся внутри первым сильным толчком, и я застонала. Толкнулся еще раз, глубоко, так чувствительно, так сильно. Не переставая ласкать пальцами, впиваясь голодным ртом в мою шею, подбородок и снова отстраняя меня назад.

— Внутри тебя так тесно… ты… маленькая моя девочка. Я сейчас спущу туда, как пацан, слышишь?

Он говорит, а меня начинает трясти. Где-то внутри его член задевает какие-то точки и толкается все сильнее, быстрее. И его лицо… оно исказилось, как от страдания, и это подхлестывает меня сильнее. Я не знаю… мне хочется вырваться и хочется еще чего-то… Наверное, вот этого хаотичного насаживания, сильного неумолимого. Когда он быстро двигает моим телом. Как глубоко, так непривычно глубоко вонзается его плоть… трется и вонзается. О боже… мне кажется, я умираю. Пульсация теперь нарастает не только между нижними губами, но и внутри. Глубоко внутри, соединяясь паутинкой, охватывая огненными клубами наслаждения. Мы издаем звуки. Наши тела так бьются друг о друга, что мне становится стыдно… но мыслей нет. Он выбивает их этим темпом. И я становлюсь дикой, мне надо еще. Надо, чтоб двигался, чтоб вбивался. Там… внутри. Туда, где все зудит.

— Дааа… по-настоящему. Вот так, — пьяно выстанывает мне в губы, — чувствуешь? Как оно… чувствуешь, как ты приближаешься? Я чувствую. Вот так сжимай меня. Сильнее…

И я не понимаю, что происходит. Я ослепленная, я сама не своя. Мне, и правда, хочется кричать от невыносимости и впиваться в него ногтями. Закрывает мне рот своим ртом, чтобы не дать слишком громко. И все, и меня срывает в какую-то оглушительно адскую бездну. Ослепительно яркую. Все мое тело сотрясается, сжимается вкруг члена, и эти спазмы усиливают удовольствие… оно похоже на боль… но это и близко не боль. Насаживает сильнее, мощнее, жестче, пока не рванул к себе, зарываясь лицом между моих грудей. И я почувствовала, как каменеет его член еще сильнее, как дергается во мне, орошая горячим. Сжимает меня очень сильно, хватая за затылок и вдавливая лицом в свою взмокшую грудь.

А я вдруг поняла… что устала быть несчастной, сомневаться, бояться жить. Я не хочу сравнивать, не хочу искать прошлое. Мне хорошо. Мне никогда не было так хорошо. Если это иллюзия, то пусть она будет… пусть. Я до боли хочу, чтобы обман длился нескончаемо долго, а если это правда, то пусть она будет сладкой, как обман. Обхватила его руками и выдохнула судорожно в его потную грудь, не понимая, как целую там, где бьется его сердце.

Я проснулась после того, как щеки запылали, потому что вспомнила… Тихо приподнялась на постели и тут же окончательно проснулась — Сергея не было. Не знаю, во сколько он ушел. Притом так тихо, что я, которая чутко спит, не услышала.

Впервые я спала в спальне. А не с Тошкой на диване в его комнате. Тут же побежала к сыну. Конечно же, проснулся. Сидит в пижамке, рисует. Тошка рисовал не так, как все дети. Он мог начать рисунок с ног, дом с окна. Вот сейчас он рисовал нечто, не поддающееся определению, и я не могла понять, что это.

— Доброе утро, мой сладкий. — несколько раз нацеловала его мягкую макушку. — Ты хорошо спал? Что тебе снилось?

Знала, что не ответит, но все равно задавала ему вопросы и отвечала на них сама. Наш психолог говорила, что это обязательно нужно делать. Тоша все слышит и рано или поздно может начать повторять. Хотелось бы в это верить. Аутизм ведь и болезнью не назовешь, и как поведет себя, не знаешь. Кому-то лучше становится, кто-то вообще избавляется от расстройства, а у кого-то идут заметные ухудшения. Я до дикости боялась, чтобы Тоше не стало хуже.

— Ты встал раньше папы или после него?

Спросила, продолжая чмокать вкусно пахнущую макушечку.

— Наверное, позже. Интересно, куда наш папа ушел? И даже не предупредил.

Антон вдруг резко встал и побежал на кухню. Вернулся с апельсином в руках, понес его к подоконнику и положил. Я встала и подошла к окну.

— Ты видел, как он ушел, да?

Видел. А апельсин принес, чтобы играть. Это было проявлением эмоции. Невероятно, но факт. Тоша показал эмоцию. Желание играть и ожидание.

Когда умывалась, рассматривала свое лицо, следы поцелуев на шее, на груди, и сердце дико колотилось. Что же он творил со мной этой ночью. Какое-то сумасшествие… И хочется этого сумасшествия еще, хочется, чтоб вот так каждое утро саднило между ног и соски больно соприкасались с материей, потому что искусаны, истрепаны поцелуями.

Взяла из корзины грязные вещи Сергея. Какие они старые… еще те самые, которые он забирал из дома. Я помнила каждую из них. Спортивную кофту, джинсы, футболку с длинными рукавами. Надо все перестирать… Нет, надо купить ему все новое.

Я достала из шкафа кубышку с этническим орнаментом. Ее когда-то подарила моя мама. В кубышке трубочками свернуты деньги. Пересчитала. Это на лечение Тошки. Рассчитано на каждый месяц. Я всегда сюда откладывала с зарплаты. Но… если я немного возьму, потом можно доложить. Завтра праздник, а у Сергея ни одной новой вещи.

Вспомнила, как складывала его одежду… после похорон. Что-то отдала знакомым, многое отнесла к церкви. У себя ничего не оставила. Люди по-разному переживают горе. Кто-то спит с вещами в обнимку и не может расстаться… мне же было больно видеть все, что принадлежало ему. Я должна была убрать с глаз. Иначе при каждом взгляде на все, что принадлежало мужу, я начинала плакать. А Тошке нельзя видеть мои слезы. Ему вообще нужно все положительное.

Ну и хорошо, что ничего не осталось. Мы купим все новое. Я достала два маленьких свертка, распределенных на два месяца, и положила деньги в кошелек. Вернется Сергей, и поедем по магазинам. Перед маминым приездом надо его переодеть.

Вывернула наизнанку старую спортивную кофту, и взгляд зацепился за бирку. Она выглядела довольно новой. Пощупала карманы, тряхнула несколько раз, но все же опять посмотрела на бирку. Пятидесятый размер.

«— У Сергея твоего плечи худые. Я б ему сорок восьмой взяла.

— Не знаю. Думаешь?

— Да. Он, конечно, подкачанный, но кость мелкая.

— Ну как знаешь, Тань. Тебе виднее. Ты у нас продавец. Только заверни покрасивее.

— Балуешь мужика. Это он должен тебе подарки дарить.

— Ну чего сразу — балую. Двадцать третье февраля, а он военный. Надо что-то подарить.