родного города Шепетовки известие, что все главы романа читали и обсуждали на комсомольском активе, что комсомолия восхищается, целиком и полностью одобрила работу. Ему особенно был дорог отзыв земляков. Потом пришло письмо из Ленинграда. Шурочка Жигирева передавала свое личное впечатление, и тоже хорошее. Но он знал, что увлекаться первыми одобрениями не следует. До появления книги в печати много воды утечет, и дело может повернуться по-иному. Ведь жизнь сурова.

И все же, ободренный отзывами, он почувствовал прилив энергии и с еще большей страстью, большим упорством продолжал работу.

А время летело неудержимо. Завьюжил февраль 1932 года, закрутили вихри по московским улицам. В один из таких дней в прихожей появился Феденев. Медленно поставил в угол трость, снял шапку и пальто, потопал тихонько, сбивая снег с сапог, а потом так же не спеша вошел в комнату Николая. Островский оживился. Его карие неподвижные глаза словно ожили, в них появился большой блеск и теплота. И тело будто повернулось к вошедшему. На озаренном улыбкой лице одновременно было выражение любопытства.

— Здравствуйте, Иннокентий Павлович, — протянул Николай худую руку. — Садитесь. Да рассказывайте, как идут наши дела.

Вместо ответа Феденев сказал:

— Ну и февраль в этом году выдался. На улицах зги не видать. Насилу пробился к дому твоему.

— Я спрашиваю, как издательство «Молодая гвардия». Молчит?

Феденев опять хотел что-то сказать, но Николай перебил его:

— Я о рукописи хочу знать.

— Прочитали.

— Ну и что? Вывод какой?

Рецензент пришел к заключению, что «выведенные типы нереальны», а посему, мол, «рукопись не может быть принята к печати».

Островский крепко сжал губы. Под густой копной темных волос на лбу выступил пот. Когда схлынуло это волнение, он произнес:

— Так. Значит, еще удар.

— Да ты не отчаивайся. Не на одном этом издательстве и рецензенте свет клином сошелся. Я в журнал «Молодая гвардия» рукопись снесу.

— Да-да, в журнал. Там молодежь. Она поймет.

Глядя на оживленное лицо Николая, Феденев вспомнил: он еще в санатории говорил, что «самая горькая правда мне дороже слащавой лжи», и стал рассказывать подробно, как спорил с редактором, доказывал ему, что он сам видел таких героев, говорил, в каком состоянии находится автор.

— Ну ничего, не волнуйся, Иннокентий Павлович. Ведь теперь столько расплодилось писателей, и все хотят, чтобы их печатали. А читателю какое дело до того, кто автор и в какой обстановке он писал? Ему нужна действительно хорошая книга. — Николай сам стал успокаивать Феденева. Потом он начал рассуждать: «Типы нереальны. А кто этот рецензент? Он видел хоть раз атаку? Его пороли за кусок хлеба?»

Феденеву Николай верил как самому себе. Он знал, что, если этот закаленный в борьбе большевик взялся за такое дело, не отступится от него. И уверился в успехе.

Но работалось Николаю все-таки нелегко. 10 февраля 1932 года Ольга Осиповна писала Жигиревой:

«Коля теперь пишет, но очень медленно: его секретарь часто болеет и тогда пишет Зиночка 9 лет… Мне очень трудно с ним справляться: кормить его, как ребенка…»

Затем все повернулось иначе. Рукопись на рецензию взял человек, в котором билось горячее сердце коммуниста и который видел жизнь такой, какая она есть, разглядел «реальность типов». Этим человеком был заместитель редактора журнала «Молодая гвардия» Марк Колосов. 21 февраля вместе с Феденевым он был у Островского и воочию убедился в реальности прототипа главного героя книги. А затем еще один «дорогой человек» подставил большевистское плечо на тернистой издательской дороге. Это была Анна Александровна Караваева, бывшая в то время ответственным редактором журнала «Молодая гвардия». Впоследствии Николай подружился с ней, и эта дружба согревала его на всем пути жизни.

Из многочисленных встреч с Николаем Островским Анна Караваева вынесла самые добрые воспоминания о нем. В статье «О незабываемом друге», напечатанной во втором номере журнала «Молодая гвардия» за 1937 год, она писала:

«Николай жадно интересовался, какое впечатление произвели на нас его герои.

— Павка, по-моему, парнишка даже очень неплохой, — говорил он с юмористическим лукавством, сверкая белозубой улыбкой. — Он и разумом и кровью моей сделан… Но… не кажется ли мой роман только автобиографией… так сказать, историей одной жизни? А? — Он стал строгим и суровым. — Я… хочу знать: хорошо ли, правильно ли, полезно ли для общества мое дело?.. Только условимся: успокаивать меня по доброте сердечной не надо! Мне можно говорить прямо и резко обо всем… Я же военный человек, с мальчишек на коне сидел… и теперь усижу!..»

Вскоре молва о таком необыкновенном писателе облетела всю писательскую общественность Москвы, и его приняли в члены Московской ассоциации пролетарских писателей (МАПП).

Николай и на этот раз не упивался успехами. Он считал, что на него легла еще большая ответственность за свою работу, теперь он в долгу у писателей, которые поверили в его талант и силу, у партии, которая надеется на чистоту его марксистско-ленинских взглядов, и у советского народа, который будет ждать его книги…

И вот наступило 7 мая 1932 года. Зеленый туман распускающихся деревьев мягко стелился по паркам и улицам. Обилие солнца слепило глаза. Весенний дурман кружил головы. Разворковались голуби на подоконниках домов, разыгрались в скверах воробьи.

Комната Островского была полна народу. Тут и мать его, жена, ее брат, Галя Алексеева, Феденев, работники журнала «Молодая гвардия». Они принесли четвертый номер журнала и передали Николаю. Он гладил обложку, щупал листы и нюхал типографскую краску, расспрашивая, как выглядит журнал. Потом произнес:

— Оглавление. Товарищи, прочитайте, пожалуйста, оглавление.

Он слушал: «А. Безыменский и В. Гусев — стихи, Вилли Бредель и Матэ Залка — проза, Густав Инар — воспоминание ветерана Парижской Коммуны, А. Луначарский и А. Фадеев — статьи». А потом: «Н. Островский. «Как закалялась сталь». Роман».

После этого он попросил открыть окна.

— Еще прохладно на улице, Коля, — сказала мать.

— Откройте. Мне воздуха больше надо. — А сам подумал: «Рядом с такими знаменитыми именами и мое имя стало в строй».

— Мамочка, Раюша, все-таки мы дожили до этого счастливого дня! — сказал он, когда все гости ушли.

В этот же день Николай написал письмо в Ленинград Шурочке Жигиревой. Он хотел поделиться своей радостью; ведь она, как и другие друзья-товарищи, тоже сделала немало, чтобы этакая радость вошла в его дом. Писал: «Все мои дела в редакции делает старик Феденев. Его мне послала «фортуна». Он член ВКП(б) с 1904 года, много сидел по тюрьмам… Он частенько теперь бывает у меня и рассказывает обо всем. Он же привозит мне и деньги…»

Так Николай Островский шагнул снова в жизнь.

Но жизнь у него была особая. В свои двадцать