Революционное красное знамя впитало и мою кровь. А как жить дальше? Коммунист должен всегда стоять в строю и идти вперед с товарищами по партии».

Он долго лежал в тревожной задумчивости, и мозг его звенел, как натянутая струна. В доме никого не было. Все разошлись по делам. Только мухи звонко колотились об оконное стекло, старались выбраться на волю.

Потом он глянул в окно. К загородке дома подбежали три девочки. В легких платьицах, с косичками, они задорно что-то обсуждали свое, детское, смеялись. Одна девочка просчитала: «Раз, два, три, четыре, пять». И побежала, а остальные за ней. На солнце они светились, точно перламутровые. Вслед за этим издалека донеслась музыка. Трубы оркестра играли походный марш.

«Нет, жизнь прекрасна. Надо поднять все резервы и встать на ноги. Хоть каплю вложить в эту жизнь, а из капель состоит и целое море». Но как поднять резервы? Что надо сделать, чтобы устремиться к той светлой точке, где бурлит жизнь? Он мучительно решал эти задачи и решил.

Он задумал рассказать людям, не только живущим рядом, но и потомкам, о героических днях, участником которых был. Новая крепость встала перед ним. И как боец он знал, что в лоб ее не возьмешь, чтобы подойти к крепости, надо овладеть «боевым охранением».

Он начал постигать университет на дому — брал это «боевое охранение», чтобы потом перейти в битву на литературном фронте.

Возвратившись с работы, Рая увидела Николая совсем иным, нежели он был утром, когда она уходила из дома. Он даже поднимался с постели, прибрал в комнате. Его глаза смотрели весело, и на суровом лице появилась улыбка. Да и желтизны на лице будто стало меньше. Рая обрадовалась. «Неужели кризис болезни миновал? Теперь на поправку пойдет», — подумала она и поделилась радостью с его и своей матерями. Те даже перекрестились.

— Коля, что тебе приготовить? — спросила Рая.

— Щей бы мне поесть да картошечки с огурцом.

— Ой, я мигом все сделаю.

А про себя подумала: до этого кашу манную да бульончик глотал, а тут щи, картошку с огурцом запросил. Отчего бы?

После ужина он подал Рае лист бумаги и сказал:

— Завтра, Раюша, сходи в библиотеку и попроси вот эти книги.

В списке на первом месте был Горький, а потом Тарас Шевченко, Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой, Чехов, Некрасов, Гоголь, Серафимович, Фурманов, Шолохов, Фадеев, Федин. Недели через две он просил принести ему произведения Маяковского, Демьяна Бедного, Безыменского, Светлова. А потом Джека Лондона, Драйзера, Бальзака, Виктора Гюго, Золя, Анри Барбюса.

Однажды вечером он усадил Раю и сказал:

— Раюша, слушай, какие сильные слова про жизнь говорил великий кобзарь.

И прочитал:

Без малодушной укоризны

Пройти мытарства трудной жизни,

Измерить пропасти страстей,

Понять на деле жизнь людей,

Прочесть все черные страницы,

Все беззаконные дела…

И сохранить полет орла

И сердце чистой голубицы!

А потом сказал:

— Выходит, мне надо «сохранить полет орла», а тебе, моя любимая, «сердце чистой голубицы». Как хорошо сказано! И мужественно, и в то же время тепло, лирично!

В то время заведующим библиотекой Новороссийского порта работал Дмитрий Павлович Хорунженко. Он так пишет в своих воспоминаниях: «Я приносил ему книги, много книг, целые стопы, перевязанные бечевкой. Мой необыкновенный читатель проглатывал их с удивительной быстротой. Сначала я отбирал ему книги, записывая их в его читательский формуляр. Формуляр быстро разбухал от вклеиваемых дополнительных листов. Затем, нарушая библиотечные правила, я начал записывать в формуляр только общее количество книг, а книги носил ему непосредственно из магазина, предоставляя ему возможность выбрать книги самому».

Свой замысел от домашних и друзей Островский пока что хранил в секрете. Читал, что-то конспектировал. Интересовался не только художественной литературой, но и текущей политикой, международными делами. У него даже висела карта мира. «Хочется ему идти в ногу с жизнью», — думали родные и всячески помогали. Но секрет свой вскоре он стал мало-помалу раскрывать. 22 октября 1927 года он сообщил Петру Николаевичу Новикову:

«Собираюсь писать «историко-лирическо-героическую повесть», а если отбросить шутку, то всерьез хочу писать, не знаю только, что будет. Буквально день и ночь читаю».

При его здоровье, чтобы вобрать в себя максимум знаний, приходилось иметь железную самодисциплину. Самоограничение, которое он выработал в себе, находясь в тяжелейших условиях жизни, помогало ему организоваться. Сделав двухмесячный «рывок» в самообразовании, он попросил купить ему толстую тетрадь и ежедневно, когда все домочадцы расходились по своим делам, писал. Перед ним вновь рождались картины гражданской войны. Головокружительные переходы. Дерзкие налеты на врага. Минуты отдыха, наполненные шутками и лихой казацкой пляской. Трагические случаи гибели товарищей. Радость людей, освобождаемых от вражеского нашествия. И счастье любви. Все это ложилось на страницы тетради, которую Николай хранил под подушкой.

— И что ты все пишешь? — спрашивала Рая.

— Да так, кое-что на память из прочитанного, — уклончиво отвечал он.

Она не донимала больше его, а Николай, увлекшись «писаниной», забывал даже об обеде.

Приближался Новый год. За окном лежал снег, потрескивал мороз. А в доме было тепло. Для него старались топить печи, чтобы он не простудился. А он еще больше загрузил себя обязанностями — подал заявление в Новороссийский окружком партии о зачислении его слушателем заочного факультета Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова в Москве. И на столе у него появились книги Маркса, Энгельса, Ленина.

В начале 1928 года он раскрыл Рае свой секрет.

— Правильно, Коля, ты решил. Кому же, как не тебе, рассказать о боевых делах, — поддержала она.

Он запечатал рукопись и бережно передал ей.

— Вот, Раюша, отправь ее в Одессу моим боевым друзьям. Я хочу узнать их мнение.

Рукопись пошла в Одессу, а он снова погрузился в учебу, в работу, с нетерпением ожидал ответа фронтовых товарищей. Они прислали ему коллективное письмо.

— Раюша, милая, почитай-ка, что пишут мои верные боевые друзья. Они советуют так и продолжать дело?

— А как же иначе? Ведь ты описываешь их жизнь. Они подсказали и недостатки, напомнили многие детали минувших боевых дел.

С тех пор Рая стала не только свидетелем, но и настоящей помощницей ему в творческих делах.

У него уже родились планы, как переделать рукопись, как расширить ее, какие ввести новые эпизоды. И радости не было границ. Ему казалось, что он опять с шашкой на боку, винтовкой за плечами, в буденовке, на коне, стоит бок о бок с товарищами в конном строю.

Летели дни, он ждал возвращения рукописи, а почтальон все проходил мимо их дома.

— Раюша,