Он не терпел пассивности, расслабленности, жалкого существования. Коммунистическая непримиримость к недостаткам звала его на борьбу, но он с горечью убеждался, что его физические силы тают. Только огромным напряжением воли он заставлял себя снова и снова вступать в схватку с болезнью.

Наконец-то Островские получили квартиру из двух комнат. Заговорило радио, и Николай ожил, радовался ему, иногда насвистывал песни. Рядом с ним были его мать и жена. Они старательно заботились о нем, и прежде всего о питании. Достали белой муки, пекли для него пироги, готовили то, что больше всего ему нравилось.

И вот однажды темная ночь окутала город, упрятала от глаз дома, деревья и море. Все притихло, уснуло в ожидании светлого утра. В комнате, где лежал Николай, горел ночничок. Он тускло освещал его бледное исхудавшее лицо. Рядом сидела Рая, не спуская с него глаз. Воспаленные от недосыпания глаза у нее слипались, но уходить ей было нельзя. Николай метался в жару. Искусанные его губы кровоточили. Он крепко сжимал челюсти и редко, когда уж совсем невмоготу было, издавал негромкий стон.

В ту ночь у него случился страшный сердечный припадок. В горле появилось предсмертное клокотание. Раиса Порфирьевна была готова на самое худшее. Она и не думала уже видеть его больше живым. А он и на этот раз ушел от смерти. Вслед за этим опять стало плохо с глазами. Он почти перестал видеть. Врач через три дня делал уколы в руку и около глаз, намереваясь приготовить его к операции.

Постепенно стало проходить нервное потрясение, последовавшее за потерей зрения, хотя слепота — одно из тяжелейших несчастий, страшная трагедия, которая может сломить волю даже самого мужественного человека. Николай упорно боролся с недугом, мобилизуя все свои силы и энергию. «Много, родной братуха, работы, еще много борьбы, и надо крепче держать знамя Ленина. В партии заметен кое-где правый уклон… хотят сдать заветы Ильича. Нам, рабочим-коммунистам, надо бороться беспощадно с этим. Всем тем, кто за уступки буржуазии, дать по зубам… Партия зовет нас на борьбу…» — писал он брату Дмитрию.

И снова начал изучать литературу, следить за журналами, в частности за журналом «Литературная учеба». Продолжал учиться в комвузе и закончил его.

Мужественный коммунист, человек действия, острой мысли, он был неотделим от дел Родины. А Родина в то время жила напряженнейшей жизнью. XVI партийная конференция в апреле 1929 года утвердила план первой пятилетки. Страна закладывала фундамент социализма, развернула мощное строительство в городах, а в деревне начался бурный поток коллективизации. Это все увлекало Николая. Через одноламповый радиоприемник до него доносился голос Москвы.

Но болезнь делала свое черное дело. Все чаще он стал жаловаться жене и матери, как ему тяжело, какие нечеловеческие страдания приходится ему переносить.

В конце 1929 года он решил показаться лучшим врачам Москвы и в сопровождении жены поехал, чтобы в девятый раз лечь на операционный стол.

Только 22 марта 1930 года Островскому смогли удалить паращитовидную железу в надежде вернуть суставам подвижность. Тяжелейшая операция. Но недаром говорят, что беда в одиночку не ходит. После операции выяснилось, что в связи с обострением болезни придется вторично раскрывать рану.

«Привезли Николая из операционной в палату еле живым. Восемь дней температура 38, 39, 40°. Есть не мог. Я дежурила у него несколько ночей», — писала жена.

«Точка. С меня хватит. Я для науки отдал часть крови, а то, что осталось, мне нужно для другого», — думал Николай после операции. Он не хотел даже и глаза оперировать. С того времени они остались жить в Москве. Раиса Порфирьевна устроилась на работу на Московском консервном заводе имени Микояна. Обычно не успевала она появиться возле его кровати, поцеловать, как он подступал с вопросами:

— Что нового на заводе? Как выполнили сменное задание? Какие новые обязательства взяли?

До самой малой подробности выпытывал. А однажды она задержалась на заводе.

— Что так поздно? Опять прорыв? Когда у вас научатся работать без штурмовщины?

— Неплановое партсобрание было у нас, — ответила она.

— А ну-ка давай расскажи, — оживился он. А когда выслушал, облегченно вздохнул и сказал: — Вот я и побывал на вашем собрании.

Клинику он покинул 4 апреля. Проезжая по Москве, он заставлял жену рассказывать, по какой улице они едут, что делается на ней, как выглядят люди, как светит солнце, много ли машин и лошадей, какое ведется строительство. Шофера просил не очень нажимать на педали. Поселились они в комнате старого особняка по Мертвому переулку, № 12, в квартире № 2, и Николай сразу же погрузился в работу. Ему хотелось поделиться мыслями с друзьями, наверстать упущенное, и он опять был завален газетами, книгами, журналами. Вновь не отпускал от себя никого, кто не прочитает ему хоть страницу.

Не камень, а глыба из болезней свалилась на него. И это когда человеку всего-то двадцать пять от роду, когда он должен подниматься на самую кручу и нести тяжелую ношу. Конечно, он сознавал, что находится на стыке жизни и смерти, что в любую минуту может не удержаться и свалиться в пропасть. О своем состоянии в то время он поведал в письме Р. Б. Ляхович 30 апреля 1930 года:

«Итак, я, получив еще один удар по голове, инстинктивно выставляю руку, ожидаю очередного, так как я, как только покинул Сочи, стал учебной мишенью для боксеров разного вида; говорю — мишенью потому, что только получаю, а ответить не могу. Не хочу писать о прошлом, об операции и всей сумме физических лихорадок. Это уже прошлое. Я стал суровее, старше и, как ни странно, еще мужественнее, — видно, потому, что подхожу ближе к конечному пункту борьбы.

Профессора-невропатологи установили категорически: у меня высшая форма психостении. Это верно… Ясно одно, Розочка, нужна немедленная передвижка, покой и родное окружение… Тяжелый жуткий этап пройден. Из него я выбрался, сохранив самое дорогое — это же каленное сталью большевистское сердечко, но исчерпав до 99 % физические силы».

В Москве он начал писать «Как закалялась сталь». Он спешил жить. И не только ему хотелось жить физически, айв тех образах, которые уже владели его умом, которые не давали покоя.

Но врачи предлагали ему пройти курс лечения мацестинскими ваннами. И он не возражал, сказал жене, чтобы она отправила его в Сочи к матери. Раиса Порфирьевна выполнила его просьбу, хотя и не так-то просто ей было в то время снаряжать его в такую дорогу.

И уже 11 сентября Николай писал из Сочи П. Н. Новикову: