живется, и мой долг помочь человеку. Только болезнь не вовремя разоружила меня. Но я должен выбраться из этой трясины. Лишь бы мне до настоящей работы добраться. А там посмотрим».

В Харькове он долго не задержался, уехал в Москву, надеясь, что московские врачи поднимут его на ноги и он будет работать. Но надежды его не сбылись. Врачи предложили уехать на юг.

В октябре он снова появился в Новороссийске. Среди встречающих заметил Раю и сразу потянулся к ней. Ему показалось, что за этот месяц она значительно повзрослела, стала более женственной. Когда они остались одни, Рая накинула на плечи жакет, подошла к нему и сказала:

— А я так беспокоилась за тебя, когда ты уехал, — ночи не спала. Мама уже ругать стала.

— И я все время думал о тебе.

Весь день они рассказывали друг другу новости, которых много накопилось за время их разлуки, а когда ночью он остался один, рассуждал: «Странно как-то жизнь ко мне поворачивается. С однбй стороны что-то беспросветно страшное надвигается, а с другой — видится проблеск впереди. И Раю я люблю. Что тут темнить. А если так, надо делать выводы, как коммунисту!»

…В то время XV партконференция разоблачила троцкистско-зиновьевский антипартийный блок. Прочитав об этом в газете, Николай подумал: «Партия призывает бойцов на бой. Я же член партии. Что я, должен сидеть в этих четырех стенах и ждать, когда другие разобьют всю эту троцкистско-зиновьевскую сволочь?»

Он попросил прикрепить к нему молодых рабочих. Партийная организация Новороссийского порта пошла ему навстречу, и к нему на дом стали приходить около десяти человек. Срывов занятий не было. Николай готовился так, что слушатели просили продлить время занятий. Почти на каждом слове решения конференции останавливался он, вскрывая сущность его, старался сам постичь глубину партийных выводов и зарядить своих слушателей жгучей ненавистью к врагам Советской власти.

Шла уже осень. Зачастили дожди. Оголялись деревья. Ему сообщили, что в клубе водников состоится собрание, будут «громить» на нем троцкистов. «Пойду!» — решил он. Но не так-то просто ему было сказать это слово. Он не мог надеть пиджак, накинуть кепку на голову и пробежать три-четыре километра до другого поселка. Ему пришлось с трудом одеться, взять костыли и со скрежетом в зубах преодолевать каждый метр дороги. Несколько часов потребовалось, чтобы добраться до клуба водников. Собрание там уже кипело вовсю. Выступали портовики, коммунисты и беспартийные, бывшие бойцы Красной Армии и те, кто не нюхал пороху. Некоторые высказывались мягко, словно бы защищали троцкистов. Послушав, Николай попросил слова. Ему дали. С недоумением смотрели собравшиеся на чернявого худого человека, который громко стучал костылями, поднимаясь на трибуну. Но слушали с большим вниманием. Перед ними выступал закаленный в боях коммунист. Он резко обрушился на врагов и тех, кто допускал к ним мягкотелость. Собрание закончилось ночью. А южная ночь темна, как уголь. И в этой ночи Николаю пришлось добираться до дому. Но он был счастлив тем, что и доля его труда вложена в борьбу.

Весна не заставила себя ждать. В открытые окна к Николаю доходил стойкий запах фруктовых деревьев и цветов. Герань и астры привлекали пчел. Он особенно любил их, неутомимых тружеников. С весной еще больше окрепло его чувство к Рае. Эта любовь заставляла его с мужской суровостью скрывать от людей драматизм своей личной жизни. Он считал себя счастливым, когда Рая была рядом. А когда видел ее в задумчивости, ему казалось, что это он виноват. Николай не мог терпеть неправды, иногда говорил Рае, что она не должна жертвовать всем ради него, но такие слова не доходили до ее сердца. Ее любовь согревала его жизнь. Островский понимал, что ни долг, ни жалость не могут заменить сокровенное чувство любви.

Однажды Рая запоздала с работы. Он заметил в лице усталость и спросил об этом.

— Сегодня мы перекопали большой участок, а завтра деревья будем сажать. Разобьем большущий сквер.

— А ну расскажи подробней. Кто работал с вами? Что за ребята собрались?

Она стала рассказывать и повеселела.

— Знаешь, Раек, я «Мать» Горького еще раз прочитал. До чего сильная вещь! Читаешь и каждый раз открываешь для себя что-то новое. От этой книги у меня появилась сейчас страшная жажда работать, — сказал он с воодушевлением.

Оставаясь с Раей вдвоем, Николай еще острее ощущал всю сложность своего положения. «Узелок мой завязывается крепко. Но ведь жизнь рано или поздно распутывает любые узлы. Или… разрубает их. Должен же я распутать свой узел! Не разрубить… Рубить легко», — рассуждал он.

В Новороссийск к Николаю приехала его мать и застала сына совсем беспомощным: ни умыться, ни причесаться он сам не мог. Как же так? Разве можно допустить, чтобы родной сын этак мучился? Она захлопотала, и его направили на курорт «Горячий Ключ» близ Краснодара.

Июньское благоуханье было кругом, а для Николая — пытка. Шестьдесят пять километров пути пришлось преодолевать шесть часов. Проселочная дорога была разбита так, что машину то и дело бросало из стороны в сторону. Больной стонал, несколько раз терял сознание.

«Не могу описать тебе всего кошмара, связанного с моей поездкой на курорт», — писал он Рае.

Получив письмо, она собрала гостинцы и приехала к нему. Застала его бодрым. Он был в парке, в коляске. Густая зелень придавала мягкость воздуху, тот особый аромат, который может быть только в июне, в пору наивысшего расцвета природы. Вокруг Николая собрались больные, кто в колясках, кто сам пришел и уселся рядом, а некоторые стояли. Он рассказывал о чем-то, и все смеялись.

Так бывало ежедневно. То он читал газеты, то рассказывал о прочитанной книге, то говорил о гражданской войне, а то просто запевал песню, и ему подпевали все. Он вел себя как настоящий пропагандист. Администрация курорта даже обратилась в окружком с просьбой оставить Островского в «Горячем Ключе» на партийной работе.

Два месяца он лечился серными ваннами, но болезнь его была несокрушима. Скованность тела не проходила. Пришлось возвращаться в Новороссийск. От одной мысли об этом Николая бросало в дрожь. Подогнали казачью фуру. Ольга Осиповна и Рая постелили сена и уложили на него Николая. И тем не менее всю дорогу им приходилось поддерживать его на вытянутых руках, чтобы смягчать толчки.

Нерадостным было возвращение в Новороссийск. Пользы серные ванны не принесли. И снова он один на один с болезнью. Единоборство продолжается. «Пролетели мои двадцать четыре года, как птицы. Кто скажет, что плохо? Никто не посмеет. Завихрения молодости — глупости были. А кто живет без них?