массой пассажиров, которая двигалась через этот железнодорожный узел. Жулики, спекулянты, перекупщики краденого, словно черные вороны, чуя падаль, слетались сюда. Надо было вести беспощадную борьбу со всем этим сбродом.

Шепетовский окружком комсомола решил помочь чекистам в борьбе с контрабандой. Николай, подтянутый, стройный, пришел на заседание бюро. У окна он увидел одного исполкомовского работника в новеньком костюме «тройке», сапогах, начищенных до ослепительного блеска, и при часах с серебряной цепочкой на виду.

Горькие мысли бередили душу Островского, когда он смотрел на этого щеголя. Если бороться с нэпманами так, как некоторые, даже сидящие в этом зале, то мы не будем верными помощниками партии, ра-боче-крестьянской власти. А есть и такие, что за флакон французских духов, женский корсет или панталоны готовы Советскую власть продать. Им не место в комсомоле.

Николай резко выступал против стяжательства, карьеризма, жульничества, призывал товарищей к решительной борьбе со спекулянтами и их пособниками.

В августе 1924 года Островский пришел домой радостный, возбужденный. Брат Дмитрий уже знал, что его приняли в партию, и он сказал родным. Те горячо поздравили. А почти через месяц Николай получил «Временное удостоверение № 45», в котором значилось:

«Действительно до получения партбилета.

Шепетовский окружной комитет РКП(б) удостоверяет в том, что тов. Островский Николай Алексеевич состоит членом РКП(б) с 9/8—24 г. и что на него затребован из ЦК РКП(б) партбилет… Настоящее удостоверение выдано тов. Островскому Николаю Алексеевичу вследствие отсутствия установленных документов».

Ленинская партия… Как много значат для него эти емкие слова! За дело партии, за торжество коммунизма на земле он готов драться до последней капли крови.

На временном удостоверении была сделана надпись о том, что тов. Островский находился на лечении с августа 1924 года и освобождался от уплаты членских взносов.

Его избрали кандидатом в члены Волынского губкома ЛКСМУ. Но этот год принес Николаю и горе. Ранения на фронте, ревматизм, тиф, работа в нечеловеческих условиях в осенние дожди, зимние стужи, голод тяжелым грузом легли на здоровье. Вдобавок ко всему Николай попал в автомобильную катастрофу. Хотя травма оказалась незначительной, но она послужила новым толчком к обострению болезни.

Врачи забили тревогу. С тех пор он до последнего дня своей жизни был прикован к больничной койке.

В ЕДИНОБОРСТВЕ С НЕДУГОМ

Островский в то время был похож на орла, которого внезапно поймали и посадили в тесную клетку. Клеткой для него была больничная палата, наполненная густыми запахами лекарств. Он тяжело переживал свою беспомощность, большую часть времени проводил в постели. На костыли, прислоненные к спинке кровати, не мог смотреть без содрогания. «Неужели мне суждено с ними жить? — спрашивал он себя, а потом внушал: — Я поправлюсь. Не могу я выйти из строя, не имею права». А в письме домой писал: «Дорогая мама, батько, брательник и сестрички, если повезет, я возвращусь к вам и начну работать в дорогой мне партии. А повезти мне обязательно должно».

Врачи сделали операцию коленного сустава, но она не помогла ему.

— Остается один путь — ампутировать ноги, чтобы спасти вам жизнь, — сказали ему врачи горькую правду.

Он на несколько дней замкнулся, ушел в себя. В нем боролись две силы: физические страдания со страшной жаждой жизни, деяния, борьбы, служения партии и народу.

Поздно вечером в палату вошла медсестра. Все спали, кроме Николая, который лежал на первой койке справа. Она подсела к нему на краешек кровати и, положив мягкую ладонь на лоб, шепотом спросила:

— Вам тяжело?

— Невыносимо, сестричка. Слышала, что врачи предложили? Разве я могу без ног?

— Правильно. Мы еще другие способы лечения испробуем. Не ходить — бегать будете.

Задушевный ее голос, сердечная теплота, ласка в глазах тронули его. Николай попросил ее посидеть с ним. Ему сделалось как-то легче на душе.

— Хорошо, хорошо, я не уйду. Мы каждое дежурство будем вместе время коротать.

Медсестру звали Анна Павловна Давыдова. В своих воспоминаниях она писала: «…и эти разговоры в тишине под мирное дыхание соседей, в полумраке слабо освещенной комнаты, помогали ему легче переносить страдания, возвращали его к недавнему прошлому, к борьбе, которой он жил и без которой не мыслил жизни».

А днем Островский рассказывал больным разные эпизоды из своей жизни, своих товарищей, говорил про Буденного, как воевал вместе с ними. Люди слушали его охотно, часто просили:

— Ты бы записал все. Интересная получилась бы книга…

Но ему становилось все хуже и хуже. Болезнь расширяла свое пагубное воздействие. В августе ему пришлось взять костыли, направление харьковских врачей и уехать в Евпаторию. После курса лечения он вернулся в Харьков, а затем лечился грязями в Славянске и снова возвратился в Харьковский медико-механический институт.

Кругом кипела Жизнь. Николай видел, как в палату к больным приходили родные, приносили связки баранок, тульские пряники, колбасу, булки, конфеты. Появились даже папиросы «Сафо» в элегантной упаковке. «Значит, страна оживать стала. Это хорошо», — рассуждал Островский. И сердце его наполнялось гордостью за Коммунистическую партию, ведущую народ к победе социализма.

Он радовался, что люди стали жить лучше, но его огорчал рост новой, нэпманской буржуазии. В палату приносили новости о том, что кто-то колбасную «отгрохал», другой кондитерскую открыл, третий — шерсточесальную мастерскую. Поговаривать стали: «За что воевали? Страна назад идет». Николая это больше всего тревожило.

«Партия не допустит такого, чтоб снова буржуев возродить. А слухи разные, неверие в дела партии контра разносит. К стенке всех таких надо ставить», — думал он и как мог разъяснял больным. А когда читал материалы XIV съезда партии, радовался как ребенок.

Правильно партия с Зиновьевым и Каменевым поступила. С фракционерами надо бороться беспощадно. Разве можно ждать, пока во всех странах революция совершится? А на поклон к капиталистам партия никогда не пойдет, хоть из кожи вон пусть вылезет вся троцкистско-зиновьевская компания.

Тот широкий размах индустриализации, который начинался в стране под руководством партии, был по душе Николаю. Он хотел с головой окунуться в работу, но болезнь все крепче держала его в своих тисках. Теперь у него не только болели коленные суставы, с каждым днем все больше и больше стал досаждать позвоночник. В «Майнаках», санатории на берегу Евпаторийского лимана, врачи обнаружили у него спонделит (туберкулез) второго позвонка. Николай писал из санатория 3 июля 1926 года в Харьков медсестре Давыдовой: «Теперь опять о новостях дня — борьба за жизнь, за возврат к работе. Слишком тяжелый фронт, подтачивающий с таким трудом мобилизуемые силы. И здесь уходит очень много сил.

Вопрос «кто кого?» все еще не решен, хотя противник (болезнь) получил