воспоминаниям заключенных-поляков, работавших в доме. И я изобразил дом более или менее в соответствии с этими описаниями, например то, что комнаты были забиты мебелью, и тому подобное.

В. Поедет ли ваш герой—писатель в Освенцим?

О. Не знаю. Я еще не добрался до этого времени... Мне стоило большого труда сделать так, чтобы книга работала йа разных уровнях, и она, кажется, работает. И все же нет-нет и йозникает вопрос: «А зачем мне здесь Лесли Лапидус?» Я начинаю сйорить с

самим собой. Потом говорю: «Какого черта, потрясающая же баба! Оставлю». Я думаю, что «Обольщение Лесли» — вполне самостоятельный кусок, он читается как повесть. «Софи делает выбор» действительно распадается на отдельные части, некоторые из них очень смешные. И вместе с тем это цельная книга. Она держится на фигуре Стинго. Его жизнь, неискушенность, его ребячье любопытство ко всему на свете, его поиски и желания—все это накладывается на другую жизнь, жизнь Софи. А Софи—как обитательница другой планеты, то есть, я хочу сказать, ее история совершенно не укладывается в наше представление о том, что такое зло, во всяком случае, в те времена. В этом отчасти мой замысел: показать юнца, как неожиданно сталкивается он с адом, о котором имел самое смутное понятие. И он познает этот ад через Софи.

В. Значит, можно говорить о грехопадении еще одного американского Адама?

О. Американский Адам? Это чистейший вздор. Посмотрим в глаза фактам—какая уж там невинность. Я не знаю, стоящая вещь или нет мой роман «Подожги этот дом», но, как я сейчас понимаю, это была попытка показать, что именно американцы в данном случае олицетворяли зло, а не европейцы. Да, я считаю, что Освенцим — это европейское явление, а не американское. Но мы тоже не невинны, у нас был Вьетнам, и мы так же испорченны, как и все остальные. Слишком далеко заведет нас идея Готорна й Джеймса о невинных американцах.

В. Собираетесь ли вы, когда окончите этот роман, снова взяться за «Путь воина» и сделать Стинго героем?

О. Надеюсь.

В. Когда вы закончите «Софи делает выбор»?

О. Не знаю, пишется так тяжело, что клянешь книгу и все остальное. Нет, на том свете ни за что не буду писать. После каждой книги впадаешь в такую депрессию, что голова идет кругом. Но надеюсь выдержать, выдерживал же раньше.

1979 г.

ПАТРИК СМИТ

ВЫСШИЙ ДОЛГ ЛИТЕРАТУРЫ— НЕ ВЫДУМКА

Как не растеряться, когда на тебя наваливается распаленный двухметровый детина тяжелой весовой категории с побагровевшим от гнева лицом и, тыча в тебя килограммовым пальцем, заявляет: «Я тебя так приложу, так двину, что мигом отсюда попадешь в вечность».

Первое побуждение, конечно, вырваться и бежать или же хватать первую попавшуюся палку, но и то и другое выглядит как-то странно посреди заполненного людьми книжного магазина, где автор раздает автографы. Поэтому осторожно осведомляешься, чем же заслужил такую честь.

Вы думаете, сцена из романа? Ничего подобного. Именно это и случилось со мной в прошлом месяце во время распродажи моего нового романа «Город ангелов», где рассказывается о том, как некоторые так называемые независимые подрядчики на юге Флориды (и не только там) буквально закабаляют сезонных сельскохозяйственных рабочих. Роман как роман, но основан на фактах реальной жизни.

Что же вызвало негодование этого парня? Он вырос в Южной Флориде и сам перебывал во всех лагерях для сезонников. Он ни разу не видел, чтобы где-то был непорядок, ни разу не видел и не слышал, чтобы с сезонником плохо обошлись, и все такое, что все равно они сплошь лентяи и пьянчуги, а меня надо вымазать дегтем и вывалять в перьях, раз я посмел печатно утверждать, будто в трудовых лагерях что-то не так.

Произведения из жизни

Приведенный эпизод—только часть того печального опыта, когда пишешь прозу, основанную на действительной жизни, а не фантазии. Примерно то же самое было, когда я написал о ненужном, бессмысленном уничтожении природы в «Острове навек». Какой веский материал ни взять для реалистического романа, какие бы веские доводы ни подтверждали твою правоту, обязательно найдутся недовольные.

Зачем же тогда писать такие романы? Почему не пойти легким и безопасным путем, сочиняя немыслимые истории, детективы или горячительный сексуальный «верняк»?

Ответ зависит от того, почему человек вообще берется писать. Есть множество мотивов: деньги, слава, моральное удовлетворение, тяга к творчеству. В их числе может быть и желание писать в духе классической литературы, той, что, к сожалению, выглядит умирающей формой искусства.

Что до меня, то я придерживаюсь старомодного взгляда на искусство слова и назначение писателя. Я рос в небольшом поселке в штате Миссисипи времен кризиса, не было ни телевизоров, ничего такого, и главным развлечением были поля, лес, реки и—книги. Я преклонялся перед писателями и читал взахлеб все, что попадалось под руку,— от дешевых книжек о Дерзких Парнях до Диккенса. Я снова и снова помогал выслеживать Моби Дика, а от рассказов Эдгара Аллана По у меня мурашки по коже бегали.

Я уверовал, что способность писать—дар свыше и распоряжаться им надо подобающим образом, что писатели должны не только развлекать, но и направлять свой талант к тому, чтобы освещать темные стороны жизни и тем просвещать сердца.

Устаревшие, вышедшие из моды понятия? Может быть. Потому-то я и решил писать об униженных, обиженных, обездоленных— о сезонниках и забитых индейцах, о «болотных крысах» на Перл-ривер, о белых и черных бедняках на Юге во времена бурных движений 60-х годов. О таких вещах мало что знают, а надо бы. Ведь это